«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

у исследователя уже стирается грань между прямым и метафорическим наполнением слова. Бытовой метафоре («ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно, ей-богу, смешно!..) придается буквальный смысл: «Именно бес овладел обессиленной <ну поискал бы исследователь другого слова! Но, по его убеждению, бесы проникают даже внутрь бытовых речений> душой Печорина и гонит его, гонит навстречу смерти. Печорин, который… больше всего боялся показаться смешным в глазах других, оказывается смешным даже для добродушного Максима Максимыча… Это и есть, на наш взгляд, “народная” оценка “демоническому” Печорину, его гордыне»187.

Исследователю дела нет, что персонаж восклицает — «смешно!», а самому ему совсем не до смеха. И собеседника своего штабс-капитан (который здесь отнюдь не добродушен) ничуть не рассмешил. Как и в случае с «бесом», В. И. Влащенко попадает под прямое сетование писателя: «Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов». Но мало ли что говорит писатель, толкователю важнее, что говорит Библия.

Прозрачна для исследователя душа Максима Максимыча: «…Максим Максимыч интуитивно и бессознательно для себя прозревает глубинную трагедию Печорина…» (с. 17). Максим Максимыч, «может быть, бессознательно почувствовал, что в душе собеседника <попутчика-офицера> эгоистическая радость от приобретения бумаг побеждает естественное сострадание к нему самому. Именно этим и можно объяснить его детскую обиду теперь уже и на собеседника» (с. 17). Отсылками к «бессознательному» автор объяснит любые психологические акции персонажей. Хорошую отмычку добавляет исследователь к своему философско-религиозному подходу!

Вот одна попытка В. И. Влащенко «осовременивания» книги Лермонтова: «Печорин для нас является не столько “настоящим героем безвременья” (Н. Михайловский), сколько трагическим героем “эпохи безверия” (ХIХ — начало ХХI века)…»188. Эту мысль исследователь не устает варьировать: «Объяснение и оправдание Печорина “временем”, “эпохой”, “обществом”… стало уже общим местом <…> Но сегодня все-таки естественнее делать акцент на порочности не эпохи и общества, а прежде всего человека, часто не способного на “самостоянье”»189. Остается только посетовать, что Печорину не попался на его пути такой ревнитель веры, как поздний исследователь истории его души. Как просто решается его задача! Уверуй в Бога — и все дела, сразу предстанет и назначение высокое. Только ведь Печорин — крепкий орешек, внушеньям не поддается и даже любит поперечничать…

Опираясь на Библию, В. И. Влащенко возвращает в современное литературоведение толкование, которое когда-то было общим местом. Ограничусь одной отсылкой. В. Перемиловский пытался объяснить, приписывая герою убеждение, что «он не подкупен этой общечеловеческой, христианской морали, что он внеморален, имморален». Но выход за пределы христианской морали не означает внеморальности. Автор сам видит, что «Печорин за право уничтожить Грушницкого сперва подставит под выстрел собственную грудь. Но зато уж потом с “чистой совестью” убивает человека. Никаких сомнений в своей правоте <?> и в этом своем праве не возникает. Ну, конечно, и для Печорина это неприятное дело — собственноручно отправить человека к праотцам — и требует сильного душевного напряжения, но нравственное чувство в Печорине молчит <?>, не поднимает протеста»190. Тут автор забывает о том, что и сам констатировал: нравственное чувство в читателе не препятствует возможности воспринимать моральность Печорина.

Для понимания произведения немалое значение имеет ракурс, под которым оно воспринимается. Я приводил некоторые общие суждения о книге Лермонтова, которые могут быть освоены концепцией циклического ее построения, а содержатся в статье О. В. Сливицкой «“Идеальная встреча”: Лермонтов и Толстой». Но методология статьи неприемлема. Собственно, вся статья посвящена «Герою нашего времени», а Толстой привлекается едва ли не для единственного тезиса, что у него аналогов Печорину нет (с большой натяжкой тут упоминается Андрей Болконский), зато Максимов Максимовичей (отчество персонажа исследовательница пишет только в полной форме) — множество. Этого достаточно, чтобы книгу Лермонтова воспринимать в перевернутом виде: Печорин из героев времени разжалован, на первый план выдвинут Максим Максимыч. «Именно проблема Максима Максимовича — та грань, где наиболее тесно соприкасаются миры Лермонтова и Толстого»191. Можно понимать Толстого через Лермонтова, но как понимать Лермонтова через Толстого? Критерии оценок вырабатываются, однако. Насколько убедительно?

В результате мы получаем вот такую самую сносную оценку Печорина: «Со всеми теми ограничениями, которые накладываются самосознанием, нельзя не признать, что Печорин — личность незаурядная, что он не склонен себя оправдывать, что он умен и проницателен, что его интеллект направлен на понимание себя с той же остротой и трезвостью, с которой он устремлен к пониманию других, что он по-настоящему страдает, и что — это самое главное — источник его собственных страданий и страданий, которые он приносит другим, заключен не в нем самом, а во “времени”, “героем” которого он является, в той “немытой России”, стране “рабов, стране господ”, которую он покидал навсегда на той пограничной станции <?>, где так холодно <вполне тепло, обняв старика!> простился с Максимом Максимовичем, для того, чтобы найти смерть, столь же, по-видимому, бессмысленную, какой оказалась его жизнь» (с. 44–45). Тут ничего нового, вплоть до повторения банальностей. Даже идет в ход утверждение о Максиме Максимыче (о, Максимовиче), явно запредельное для концепции исследовательницы: ему «не дано понять коллизию, выходящую за пределы здравого смысла. Более того, есть вина таких, как он, в том, что Печорин обречен на гибель» (с. 45). Но на этом игра в объективность в статье заканчивается.

А новации не радуют! Цель книги Лермонтова определяется таким образом: «Хотя автор настаивает, что у него была скромная задача — всего лишь указать на “болезнь”, он Печорина объясняет. А поскольку поступки Печорина могут вызвать только <!> осуждение, то в какой-то мере и оправдывает, ибо следует древней мудрости: понять — значит, простить» (с. 41).

В статье выделена повесть «Максим Максимович» (так!), легко понять — почему: «Тема повести — обида, нанесенная очень хорошему человеку, обида, чрезвычайно болезненная и абсолютно незаслуженная. Позже, задним числом, станет понятно, что Печорин нанес ее невольно. Но можно ли ее простить? Вот это и есть суть проблемы» (с. 41). Н-да, и посерьезнее проблем нет. Но ладно, выделена эта. Исследовательница заключает: «Прощается ли вполне или не прощается незаслуженная боль Максима Максимовича? Это зависит от личности читателя, его опыта и т. д. Очевидно, что автор ничего ему не внушает. Но какую ценность утверждает как высшую сам Лермонтов? Следует ли ответ на этот вопрос из романа? Думается, что выбора нет. Выбор означал бы упрощение жизни, а синтез того и другого — ее унификацию» (с. 46).

Удивительно: заключение ближе всего к истине. Унифицированный ответ невозможен, придется делать выбор с опорой