«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

на свойства своей личности. Но такая щедрость исследовательницы неожиданна: весь пафос статьи состоит в убеждении, что нехорошо обижать хорошего человека человеку плохому. Эта мысль проводится настойчиво: «Задача Лермонтова — вызвать к Максиму Максимовичу сочувствие и вызвать его таким образом, чтобы оно как можно дольше не покидало читателя. Именно потому, что Максим Максимович совсем не погружен в себя и не рефлексирует по поводу своего разочарования, обиды и унижения, их с такой болью переживает читатель» (с. 43). А это — не рефлекс, когда Максим Максимыч становится сварливым штабс-капитаном? Игнорирование этой стороны персонажа делает позицию исследовательницы резко односторонней.

Я не знаю, знакома ли А. Марченко со статьей М. Л. Гаспарова, на которую я опираюсь, но создается такое впечатление, что она прямо руководствуется указаниями ученого. (Или просто произошло совпадение позиций?). Исследовательница недовольна пиететом, которым пользуется статья Белинского в защиту «Героя нашего времени»: предисловие Лермонтова ко второму изданию книги, полагает она, не спровоцировано этой статьей, но серьезно задевает и ее. Чтобы увидеть это, считает А. Марченко, «надо забыть все, что разъяснено в Предисловии, во-первых, а во-вторых, вспомнить, как в начале-середине-конце 30-х годов прошлого <теперь уже позапрошлого> века вообще читались романы…»192. Браво! Там, где исследовательница корректно использует выдвинутый принцип, она добавляет к пониманию лермонтовского творения полезные сведения. К таковым относится сообщение, что в указанные годы широкой популярностью пользовалась идея Лафатера по внешним признакам угадывать характер человека.

(В подтверждение такой установки А. В. Западов приводит запись Печорина: «Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою, как будто с потерей члена душа теряет какое-нибудь чувство»193).

В «Герое нашего времени» в портрете доктора Вернера есть прямая отсылка: «неровности его черепа… поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей». А. Марченко выдвигает еще один (солидно выглядящий) исследовательский принцип: «необходим совершенно беспристрастный, свободный от любого внушения взгляд…» (с. 125).

Но — вытащишь нос, хвост вязнет…

Алле Марченко показалось мало вернуться к тексту, доставшемуся первым читателям книги, ей захотелось погрузиться еще глубже — в черновики произведения. Они сохранились не полностью, но хватило и немногих. Отправной момент: «…в черновике романа Печорин назван человеком толпы: “…принадлежал к толпе”» (с. 123). А для беспристрастного взгляда захотелось постигнуть Печорина через его портрет. Но тут… тут исследовательница становится жертвой парадокса: стремясь понять писателя (дело святое!), она выворачивает суждения писателя наизнанку. Оправданием такой процедуры для нее служит предисловие (которое сама же требовала из понимания книги исключить!). Здесь сказано: «Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей к буквальному значению слов». Ага — вот он, ключ! Писатель сетует на публику, которая «не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения». Ну, нравоучения нет — не беда, обойдемся и без него; зато какое ценное указание: всю книгу надо читать, как басню! Ведь в черновике (!) портрет Печорина включал сравнение героя с тигром: это же прямое использование басенного приема — изображение человека через посредство сходного с ним характером или повадками животного!

Остается такое ощущение: исследовательница прибегает к черновикам для того, чтобы резче очернить героя.

Еще принципиальное суждение: «в порядочной книге <за эпитетом, так уж и быть, оставим буквальное значение> явная брань не может иметь места»; изобретено орудие более эффективное, оно наносит верный удар «под одеждою лести». Вот оно! Надо скинуть с предметов их ложное покрывало!

Так что портрет Печорина Аллой Марченко не пересказывается: он создается заново. «…В физическом отношении Печорин задуман и вылеплен безупречно; это почти выставочный экземпляр человеческой природы». (Вот он, покров лести: сорвать!). «Но природа допустила оплошность. Душа, заключенная в совершенной оболочке, заражена классической русской хворью: леностью. В черновике <!> сказано прямо: “единственно от лени” Печорин не сделал ни одного усилия, чтобы выбиться из толпы. Отказавшись от слишком уж открытого разъяснения своего отношения к герою романа, мотив “лени” — не физической, а душевной, Лермонтов из текста не изъял. Походка Печорина не только небрежна, но и ленива; его поза, когда он присел на скамью, выразила “какую-то нервическую слабость”; его взгляд равнодушно спокоен. И все это при скором обращении крови и крепком телосложении!» (с. 127).

Исследовательница и здесь прочно привязывает Печорина к «толпе». Понятно, что это толпа не уличная, а условная, «светская». Вроде такой: «Толпа мазуркой занята». К сходному сравнению прибегает и А. Марченко: в портрете Печорина заметна «расслабленность нервическая и физическая; усталость от жизни, похожей на никогда не кончающийся утомительный бал. А вот обещаний будущности нет. Григорий Александрович — человек без будущего». Путешествие в Персию для него — «это очередная “гремушка”, дорогая и престижная игрушка для так и не ставшего мужчиной беленького мальчика!» (с. 127).

А. Марченко угодно всячески уязвить Печорина его светскими привычками, даже и таким образом: «В контексте Портрета ослепительно чистое белье, изобличающее “привычки порядочного человека”, и в самом деле изобличает: отдает иронией и отнюдь не доброй». Укол контрастом: «мало следил за безупречностью своего мундира сам Лермонтов…» (с. 128). Почему чьи-либо привычки, даже автора, должны стать универсальными? Почему привычки героя в одежде надо было срисовывать с себя? К тому же автор и герой не на равных: Лермонтов к мундиру симпатии не имеет и охотно поменял бы его на партикулярную одежду, герой, будучи в отставке, волен выбирать одежду по вкусу.

А. Марченко комментирует заключение рассказчика о «физиогномии» Печорина из числа тех, «которые особенно нравятся женщинам светским»: «Казалось бы, портретист делает своей модели комплимент, но это лишь дипломатическая уловка, скрывающая насмешку» (с. 129). Можно было бы подивиться проницательности исследовательницы, но проницательности тут нет, а продолжается взятый курс переворачивать детали текста.

Исследовательница относит описываемые события к «пост» ермоловской эпохе: «Из “страны изгнания” Кавказ превратился в страну, дающую “способы” сделать быструю военную карьеру — без особых усилий и “пожертвований”» (с. 129). Ей дела нет, что Печорин появился здесь не добровольно, а с подорожной по казенной надобности (и княгиня Лиговская определяет, что его «теперешнее положение незавидно»): «ведет он себя так же, как вели себя именно эти “залетные птицы”…: живет в собственное свое удовольствие, словно и нет и не было никакой войны. …этих “слётков”, или “гостей”, или “охотников” коренные кавказские служаки называли “фазанами”» (с. 130). Кого это цитирует исследовательница: «петербургские слётки — так сказано в “Герое…”»? Ну спасибо, нашла же она авторитетного человека! Эти слова