«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

произносит драгунский капитан, замышляя подлый заговор с вызовом Печорина на дуэль, где в пистолет Печорина не будет вложена пуля. Исследовательница и еще находит своих анонимных единомышленников: «Современники Лермонтова… судили… что и Печорин, и Грушницкий — лишь разновидности одной и той же “фазаньей” породы» (с. 131).

«Фазаньими» ухватками помечает исследовательница все поведение героя на Кавказе, да и все вторжение сюда русских не жалует: «Словом, не мир и благоденствие, а разор и поруху несут русские полки на безотчетно любимый Лермонтовым Кавказ. Даже если их ведет победительный Ермолов, а под его началом служат такие прекрасные, такие добрые Максимы Максимычи, ибо <!> по проторенной ими горной тропе уже двинулись Печорины. Одни — чтобы сделать быструю карьеру, другие — чтобы порезвится охотой на диких кабанов и диких черкешенок»194.

Нет, не хочется перечитывать книгу Лермонтова по методу А. Марченко, выворачивая текст наизнанку.

В отличие от А. Марченко и особенно от В. И. Влащенко А. Панарин в обширной и публицистически острой статье «Завещание трагического романтика» вопросы методологии на вид не выставляет, даже притеняет, а традиционную проблему пытается рассмотреть под непривычным углом зрения: «…мы выстрадали право судить общество и вызревшие в нем обстоятельства, вместо того чтобы в духе социологического реализма просто констатировать: человек — продукт среды и обстоятельств. Не просто описывать, но судить общество с позиций более высокого личностного идеала — это романтическая позиция. <…> Лермонтов дерзает на большее: он еще строже, чем обстоятельства, судит самого новоевропейского человека, заявившего о себе как о демонической личности. Именно здесь мы касаемся тайны Лермонтова и его трагедии: ему не на чем остановиться как на чем-то бесспорном: вынося приговор обстоятельствам от имени романтической личности, он немедленно отмечает демонические черты в самой этой личности, с которой самый суровый спрос.

В таких случаях прибежищем оказывается собственный мир, но и в себе самом — притом в наибольшей степени — поэт ощущает черты демонической личности, способной сгубить мир. Тем самым антиномию реализма и романтизма поэт несет в собственной душе. Реализм готов выдать алиби человеку как пленнику обстоятельств (“среды”). Романтизм бунтует против такого пленения, требуя от человека подняться над обстоятельствами и бросить вызов среде»195.

Методологически тут четкий шаг вперед: если раньше привычнее было расставлять контрастные предметы, условно говоря, по правую и левую стороны, то исследователь добавляет еще рассечение всех предметов на верх и низ: «Одно дело — свести всю проблему к тому, что человеку недостает прав; другое — понять, что, получив все права и забыв про обязанности, демоническая личность способна оставлять после себя пустыню. Вместо выбора в двузначной моральной логике — между добром и злом — мы оказываемся в ситуации, когда зло грозит в обоих случаях: лишая личность ее прав, мы оказываемся виновными перед личностью; давая ей права, мы можем оказаться виновными перед миром, который заряженная демоническими энергиями личность в состоянии разрушить» (с. 4).

Нетрудно догадаться, что Печорин и воспринимается характерной демонической личностью; автор относится к нему резко критически, хотя и отмечает, даже с преувеличениями, популярность героя среди читателей.

Исследователь полагает, что романтическая личность проходит три стадии развития: эмбриональную, с воспоминаниями об утерянном рае, центральную, с жаждой мести, и примирение со средой — «по мере того как романтическая личность постигает не только чуждую, но и собственную вину за удручающее состояние мира» (с. 5–6). Но эта схема получается опрометчивой, поскольку автор признает, что завершающая «стадия синтеза остается незавершенной и проблематичной. Именно накануне возможного синтеза романтик, как правило, и уходит из жизни. А нам остается разгадывать: является ли его уход досаднейшей случайностью — противозаконным прорывом хаоса, с которым нам так и не суждено примириться, или, уйдя так не вовремя, романтик спас нас от банального благодушия и недостойной христианина веры в счастливый финал земной истории?» (с. 6). Но если первые две стадии наблюдаемые, то как судить о третьей, нереализованной: это же плод гадательных предположений.

Размышлением о чем-то недостойном веры христианина автор проговаривается о своей методологии: альтернативой предлагается устоявшаяся этика. «Вопрос, который мы вправе задать демоническому иронику, состоит в том, есть ли у него гарантия, что место дискредитированной веры займет в душах людей нечто подлинное? Или им предстоит шествовать по миру до конца опустошенному и опустошать все кругом?» (с. 15).

Однако вот она, опора: «Максим Максимыч — тип русского “традиционалиста”, и он, бесспорно, наш — с первого взгляда узнаваемый и любимый национальный тип». От широты душевной можно добавить: «Но все дело в том, что и Печорин с его демоническими страстями и демонической тоской — тоже наш, и мы были бы совсем другим народом — наверное, с более благополучной, но и более банальной судьбой, — если бы Печорины были для нас всего-навсего инородными телами, которых остается только исторгнуть, чтобы обрести естественную цельность и гармоничность» (с. 30).

На этом рубеже и кончается (хотя и незавершенная) привлекательная в начале статьи диалектика, а начинает доминировать догматика. Синтез в судьбе Лермонтова-романтика из-за ранней смерти его оказался недостигнутым — за дело берется исследователь: «Назначение этих двух типов в рамках одной национальной культуры — вести непрерывный диалог и обмениваться своим “символическим капиталом”…» (с. 32). Этот тезис превращен в напутствие будущему: «судьба лермонтовских героев, Максима Максимыча и Печорина, и будущее их отношений — это прообраз нашей судьбы и нашего будущего. Лермонтов в своем творчестве настойчиво шел к тому, чтобы примирить <?> эти национальные полярности, поместить их в некое общее пространство» (с. 34). Конечно, дело авторской субъективности предлагать — «делать жизнь с кого». Но зачем предлагать будущему то, что под пером выдающегося мастера потерпело полный крах? Лермонтов успел завершить судьбы своих героев: он поместил обоих в некое стесненное общее пространство захолустной крепости, а потом дал возможность встретиться им на большой дороге: ничего отрадного из этого (ни для одного, ни для другого) не получилось…

А вот пример другого исследовательского произвола. Междисциплинарные контакты: кто бы против них возражал? Однако читаем юридический протокол: «Максим Максимыч — военная власть. Комендант крепости, начальник гарнизона. Проводник российской политики на Кавказе. Вместе со своим младшим офицером, прапорщиком Печориным он провел такую политику, что просто удивительно, как не взбунтовалась вся та область, для замирения которой и была выстроена крепость. Подчиненный творит уголовщину, а комендант сначала покрывает, а потом сочувствует»196. Была бы исследовательница судьей, она бы с вынесением приговора не мешкала. Вот только ей не совсем ясно, почему похищение горянки не осложнило отношений с