Совсем другие истории - Надин Гордимер

Я хочу гордиться тобой, Гидеон Шейнбаум.

Шейнбаум быстро пересек лужайку и вышел на дорожку, которая вела к вспаханному полю в юго-западном углу кибуца, выбранному для приземления парашютистов. Время от времени он останавливался у клумбы, чтобы выдернуть зловредный сорняк, украдкой пробравшийся в цветущие заросли. Его небольшие серые глаза всегда безошибочно распознавали сорняки. В силу возраста он уже несколько лет как перестал работать в саду, но до конца своих дней не перестанет придирчиво осматривать цветочные клумбы на предмет незваных гостей. В такие моменты он думал о том мальчишке, на сорок лет моложе его, который принял пост садовника и еще занимался акварелью. Он унаследовал прекрасные ухоженные сады, а теперь они дичали у всех на глазах.

Дорогу ему перебежала шумная ватага детей, увлеченно споривших о видах и системах самолетов, круживших сейчас над долиной. Спорили они на бегу, так что слышно было только взволнованные крики и учащенное дыхание. Шимшон поймал одного за шиворот, не без труда заставил остановиться и подтащил к себе. Наклонившись к ребенку, так что его нос почти уперся тому в лицо, он прорычал:

— Я тебя знаю. Ты Заки.

— Отстань от меня, — потребовало чадо.

— Почему вы так орете? — наставительно произнес Шейнбаум. — У вас что, одни самолеты в голове? Разве можно бегать по клумбам, когда тут ясно сказано: «По газонам не ходить»? Думаешь, ты можешь делать все, что захочешь? Вам закон не писан? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. И изволь отвечать вежливо и…

Однако Заки благоразумно воспользовался нескончаемым потоком слов, чтобы вывернуться из захвата. Он кинулся к кустам, но не смог отказать себе в удовольствии остановиться на мгновение, чтобы скорчить рожу и показать Шейнбауму язык.

Шимшон скривил губы. Он задумался было о старости, но тут же выбросил эти мысли из головы и сказал себе: «Ну-ну. Мы еще посмотрим. Заки, то бишь Азария. Простой подсчет… ага, ему, должно быть, не меньше одиннадцати, а может быть, и все двенадцать. Хулиган. Дикий звереныш».

Тем временем молодежь оккупировала наблюдательную площадку на крыше водонапорной башни, откуда была видна вся долина от края и до края. Эта сцена напомнила Шейнбауму одну русскую картину. На какой-то момент он почувствовал искушение взобраться наверх и присоединиться к ребятам, чтобы с комфортом насладиться зрелищем с такой выгодной точки. Но его остановила мысль о бесконечных рукопожатиях, которыми придется обменяться с присутствующими; он прошел мимо и направился к краю поля. Там он и встал, устойчиво расставив ноги и скрестив руки на груди. Его густые белые волосы волной ниспадали на лоб. Вытянув шею, он проводил два тяжелых транспортных самолета пристальным взглядом. Сеть морщин, покрывавших лицо, придавала ему смешанное выражение гордости и глубокомыслия с оттенком сдержанной иронии. Своими густыми бровями он походил на святого с русской иконы. Самолеты тем временем уже завершили круг, и первый из них снова приближался к полю.

Шимшон Шейнбаум разомкнул губы и замурлыкал старую русскую песню, давно просившуюся из груди на волю. Первая группа парашютистов отделилась от самолета. Маленькие черные точки рассеялись в воздухе, словно горсть зерна, брошенного крестьянином со старой колхозной картинки.

Рая Гринспан высунулась в окно кухни и замахала суповым черпаком, словно делая строгий выговор кустам. Ее лицо раскраснелось. Простое платье промокло от пота и прилипло к сильным, покрытым черным волосом ногам. Тяжело дыша и запустив в растрепанную шевелюру пальцы свободной руки, она обернулась к остальным женщинам, работавшим на кухне, и закричала:

— Скорее! Давайте сюда! Там Гиди! Гиди в небе!

А потом она замолчала.

Когда первая партия парашютистов легко, словно пригоршня пуха, разлетелась в стороны, второй самолет был уже наготове и сбросил группу Гидеона. Ребята стояли, тесно прижатые друг к другу, в полумраке перед люком. Грудь к спине, спрессованные в единую напряженную, истекающую потом массу. Когда подошла очередь Гидеона, он стиснул зубы, подобрался и выскользнул наружу в горячее сияние дня, словно младенец из материнского лона. Долгий ликующий крик радости вырвался из его горла. Навстречу ему неслось его детство; он видел крыши и верхушки деревьев и улыбался безумной улыбкой, узнавая и приветствуя их. Он падал туда, к виноградникам и асфальтовым дорожкам, сараям и блестящим на солнце печным трубам, и радость пела у него в сердце. Никогда за всю свою недолгую жизнь он не знал такой пьянящей, всепоглощающей до звона в ушах любви. Все мышцы его тела напряглись, нервная дрожь поднялась откуда-то из желудка и пробежала по спине до самого затылка. Он закричал от любви, словно безумец; из-под ногтей, впившихся в ладони, едва не брызгала кровь. Потом натянувшиеся стропы подхватили его под мышки, а талию стиснуло, словно в тесном объятии. На мгновение ему показалось, что невидимая рука тащит его назад в небо. Блаженное ощущение полета сменилось медленным нежным покачиванием, словно он лежал в колыбели или катался на теплых волнах. Внезапно его охватила паника. Как они смогут отличить меня? Как они умудрятся узнать своего единственного сына в целой клумбе одинаковых белых парашютов? Как их любящие глаза смогут отыскать меня, именно меня? Мама и отец, и девчонки, и детишки из кибуца. Мне нельзя затеряться в толпе. Это же я, и они меня любят.

В этот миг у него в голове промелькнула мысль. Он закинул руку за плечо и потянул за стропу запасного парашюта, придуманного специально на случай опасности. Когда над головой раскрылся второй купол, сила тяжести потеряла над ним власть, и полет замедлился. Казалось, он один плывет в пустоте, словно чайка или одинокое облако. Последние из его товарищей уже приземлились и теперь сворачивали парашюты. Гидеон продолжал парить в воздухе, словно заколдованный, а над ним колыхались два огромных крыла. Счастливый и пьяный, он пил восторг сотен устремленных на него глаз. Прикованных к нему одному. К его великому и славному одиночеству.

Словно чтобы придать зрелищу еще большее великолепие, сильный порыв прохладного ветра пришел с запада, взбаламутив горячий воздух, взметнув волосы зрителей и снося последних парашютистов к югу.

Далеко оттуда в большом городе огромная толпа, собравшаяся посмотреть военный парад, вздохом облегчения встретила дуновение морского бриза. Может быть, он означал конец жары. Прохладный соленый ветер ласкал раскаленные улицы. Он освежал, игриво свистел в верхушках деревьев, сгибал стройные иглы кипарисов, ерошил шевелюры пиний, вздымал облака пыли и мешал зрителям наслаждаться парашютным шоу. Гидеон, словно огромная одинокая птица, парил в воздухе, и его медленно сносило к шоссе.

Испуганный крик, вырвавшийся одновременно из сотен глоток, так и не достиг его слуха. Охваченный экстазом, он пел, не замечая, что летит прямиком на линию электропередачи. Зрители в немом ужасе глядели на подвешенного в пустоте солдата и с неуклонной прямотой пересекавшие долину с востока на запад электрические провода. Пять параллельных кабелей, провисших между опорами под собственной тяжестью, негромко гудели на ветру.

Оба парашюта Гидеона запутались в верхнем проводе. Мгновение спустя ноги коснулись нижнего. Тело откинулось и прогнулось назад. Стропы держали его за плечи и талию, не давая упасть на мягкую пашню. Если бы не толстенные подошвы армейских ботинок, парня прошило бы током в момент приземления. Теперь, протестуя против свалившейся на него ноши, провод медленно перерезал их. Крошечные искорки вспыхивали и гасли у Гидеона под ногами. Обеими руками он вцепился в крепления строп. Его глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит, а рот был распялен в немом крике. Коротенький офицер, обливаясь потом, выбрался из окаменевшей толпы и заорал:

— Только не прикасайся к проводам, Гиди! Выпрямись и старайся не шевелиться.

Вся эта плотная, скованная ужасом масса народа стала медленно сползать к востоку. Раздались первые крики. Послышался чей-то стон. Металлический голос Шейнбаума приказал всем сохранять спокойствие. Он кинулся к месту событий, утопая в мягкой земле, достиг линии электропередачи, растолкал офицеров и зевак и закричал сыну:

— Скорее, Гидеон, отпускай стропы и прыгай. Земля туг мягкая, ты будешь в полной безопасности. Прыгай!

— Я не могу.

— Не спорь. Делай, что тебе говорят. Прыгай.

— Я не могу, папа, я не могу отсюда спрыгнуть.

— Никаких «я не могу». Отпускай стропы и прыгай, пока тебя не убило током.

— Я не могу, стропы перепутались. Скажи им, чтобы выключили ток, папа, у меня уже ботинки горят.

Солдаты пытались оттеснить толпу, расчищая пространство под проводами и заставляя умолкнуть доброхотов, всегда готовых подать дельный совет. «Без паники, пожалуйста, без паники», — словно в трансе повторяли они.