Совсем другие истории - Надин Гордимер

Суррогат был омерзительный. Из-за него от каждого глотка появлялся вязкий привкус и рот наполнялся слюной. Мы пили молча. Потом Клет внезапно вскочил и выбежал вон, давясь рвотой. Тогда я прекратил свои мученические попытки допить то, что еще оставалось в чашке.

Когда он вернулся, я извинился. Клет не ответил. Он прошел прямо в свою комнату, налил в чашку воды и снова вышел во двор — прополоскать рот. Побулькал немного, выплеснул остаток воды в пригоршню и смочил лицо. Я еще раз извинился, и он кивнул.

Позже он зашел ко мне. «Тебе не нужно?» — с явным отвращением он протянул мне злополучные таблеточки. "Удивительно, как может истощить человека один-единственный приступ рвоты. «Нет, — я покачал головой. — Но не выбрасывай. Кому-нибудь наверняка понадобится, долго искать не придется».

Но Клет или не услышал меня, или просто не мог держать эти таблетки при себе больше ни минуты. Он вышел в третий раз и швырнул их в те самые заросли, над которыми его только что вывернуло.

Должно быть, он возлагал на этот несчастный эрзац такие надежды, что разочарование совсем его подкосило. Он был на грани срыва. Два дня он пролежал в постели не вставая, не выходя ни по утрам — на работу в директорат, ни по вечерам — в гости к своей подруге Мерси.

На третий день я взбесился и сказал ему пару ласковых. Напомнил о борьбе за выживание, призвав на помощь ту самую риторику, которой славились его агитки на радио. «К черту твою войну! К черту твое выживание!» — рявкнул он. Однако вскоре пришел в себя и устыдился. Я же, в свою очередь, сменил гнев на милость и приступил к тайному расследованию.

Один приятель из директората рассказал мне об отце Догерти, который жил милях в десяти от нас и управлял всей районной сетью складов «Каритас».[13] Этот мой друг, сам небезызвестный и неплохо осведомленный деятель на католическом поприще, предупредил, что отец Догерти, при всей доброте и широте натуры, довольно-таки непредсказуем, особенно в последнее время, после того как его задело в голову шрапнелью в аэропорту.

В следующую субботу мы с Клетом отправились в путь и застали отца Догерти в необъяснимо отличном расположении духа — для человека, который шесть ночей подряд в кромешной тьме, под валящимися с неба бомбами руководил в аэропорту разгрузкой самолетов с гуманитарной помощью, а домой возвращался к семи утра и едва успевал урвать пару часов на сон. Отмахнувшись от наших славословий, он сказал, что работает неделя через неделю: «Еще одна ночь сегодня, а потом семь дней буду отсыпаться в свое удовольствие».

Вся гостиная у него провоняла так, что не продохнуть: вяленой рыбой, сухим молоком, яичным порошком и прочими благотворительными запахами. Отец Догерти протер глаза кулаком и спросил, чем может помочь. Но не успели мы сказать хоть слово, как он устало поднялся, потянулся за термосом, стоявшим на крышке книжного шкафа — пустого, не считая крошечного распятия в уголке, — и спросил, не желаем ли мы кофе. Мы сказали: «Да, спасибо», полагая, что в этом доме, в этой цитадели «Каритао, где самый воздух напоен благотворительностью, одно слово «кофе» уже предполагает сахар и молока. А я еще подумал, что мы с отцом Догерти отлично поладим, учитывая, что и вправду восхищались его преданным служением народу: ведь он хоть и отверг похвалы, а все-таки даже святой не устоит перед умеренным одобрением (если не скатываться до откровенной лести). Он вышел в другую комнату, вернулся с тремя блекло-голубыми, жалкого вида пластмассовыми чашками и налил кофе, попадая при этом себе на палец и извиняясь за неудобную конструкцию термоса.

Я начал вежливо потягивать кофе, краешком глаза наблюдая за Клетом. Тот отхлебнул чуточку и держал во рту не глотая.

— Итак, чем могу помочь? — повторил отец Догерти, прикрывая тыльной стороной ладони очередной чудовищный зевок.

Я заговорил первым. Я страдал сенной лихорадкой и спросил, не найдется ли у него каких — нибудь таблеток от аллергии.

— Разумеется, — кивнул он. — Непременно. Как раз то, что вам нужно. У отца Джозефа те же проблемы, так что нужный препарат у меня всегда в запасе.

Он снова пошел в другую комнату, бормоча: «Аллергия, аллергия, аллергия…», словно человек, разыскивающий в огромном книжном шкафу нужную книгу. «Ага, вот и они!» — донеслось до нас, и отец Догерти вернулся с пузырьком в руках.

— На немецком, — заметил он, разглядев этикетку. — Читаете по-немецки?

— Нет.

— И я. Для начала принимайте три раза в день, а там видно будет.

— Спасибо, отец Догерти.

— Следующий! — жизнерадостно воскликнул он.

Пока он искал таблетки, Клет успел набрать полный рот кофе и, метнувшись к низенькому окошку за спиной, торопливо все выплюнуть.

— Итак, ваше желание? Подумайте хорошенько, у вас всего один шанс! — подмигнул отец Догерти, развеселившись уже от души.

— Отец Догерти, — торжественно промолвил Клет, — мне необходим сахар.

С той самой минуты, как мы переступили порог этого дома, я не переставал беспокоиться: как же он выразит свою просьбу, в какие слова облечет? А он умудрился сказать это так просто — прямо от чистого сердца! Восхитительно, подумал я; мне самому так ни за что бы не удалось. Возможно, отец Догерти неосознанно помог ему, привнеся в ситуацию не только веселье, но и толику строгой мифологической простоты. Но даже если и так, то уже в следующий миг он разрушил все, и чуть ли не быстрее, чем капризный ребенок обращает в груду песка волшебный замок, только что возведенный его же руками.

Он ухватил Клета за воротник и с криками «Негодяй! Подлец!» вытолкал его вон. Потом обернулся ко мне, но я уже нашел другую дверь и вышел без его помощи. А отец Догерти продолжал бушевать и яриться, как настоящий буйнопомешанный. «Господи! — орал он все громче и громче. — Не забудь эту хулу на Духа Святого, когда придет Судный день!.. Сахар! Сахар! Сахар!!! — доносились до нас его хриплые вопли. — Требовать сахар, когда тысячи невинных младенцев умирают каждый божий день из-за того, что неоткуда взять стакан молока!» В конце концов он так завелся, что выскочил из дому и бросился на нас, потрясая кулаками. Ничего не оставалось, как пуститься наутек под градом его святейших проклятий.

В унынии, не в силах вымолвить ни слова, мы простояли целый час на перекрестке, пытаясь поймать машину до Амафо. Кончилось тем, что и обратно мы пошли пешком, — десять миль под немилосердно палящим солнцем, замирая от страха при мысли, что в любую секунду можем угодить под налет.

Вот какую историю Клет просил меня рассказать в честь нашего первого чаепития. Сами посудите, разве я мог это сделать? Даже задним числом мне не удавалось усмотреть в ней победу. Это было поражение. Причем далеко не единственное — и не самое тягостное.

Вскоре после встречи с отцом Догерти меня «послали с миссией» от отдела международных отношений. Правда, «миссия» — это было слишком громко сказано: вся поездка — не дольше недели и не дальше португальского острова Сан — Томе. И все-таки я был на седьмом небе. Заграница — она всегда заграница, а я не выезжал из Биафры с самого начала войны. Прискорбный этот факт не только ронял меня, как человека с репутацией перекати-поля, в глазах товарищей, но и, что куда важнее, не оставлял ни малейшего шанса погреться снова в лучах тех скромных удобств — мыла, полотенца, бритвенных лезвий и прочая, — которые вдруг превратились в символы высокого статуса и богатой жизни.

За день до отъезда ко мне нагрянули гости. Собрались все — друзья и приятели, просто знакомые и даже без пяти минут враги. Каждый пришел со своей маленькой просьбой. Такие визиты давно уже стали настоящим ритуалом, чуть ли не праздником, древний смысл которого было уже не извлечь из недр народной памяти. Кому — то повезло — вот счастливчик, его «посылают с миссией» в иной, поистине мифический мир, недоступный простому смертному, — в мир, где все еще царят изобилие и безопасность. И все приходят к нему загадать желание. И на каждую просьбу везунчик неизменно отвечает: «Обязательно постараюсь, но ты же понимаешь, проблема в том, что…»

«Да-да, конечно, я понимаю, но ты хотя бы попытайся…»

И никаких надежд, никаких долгов и обязательств.

Но от некоторых поступали по-настоящему серьезные заказы. На такие просьбы не тратили слов. Достаточно было клочка бумаги, записки с пришпиленной к ней «иностранной валютой». Одни заказывали соль — ее практически не ввозили, слишком уж тяжелый груз. Многие просили нижнее белье себе или своим девушкам, а один нахал заказал контрацептивы — средства для планирования внесемейного бюджета, как я, к немалой радости всего сборища, не преминул окрестить их вслух. Я носился с блокнотом по комнате как очумелый, то и дело поминая отца Догерти: «Подумайте хорошенько, у вас всего один шанс!»

Да-да, и без пяти минут враги тоже явились. Вроде нашего соседа через дорогу — в прошлом, как поговаривали, протестантского священника, лишенного сана за какие-то прегрешения. Этот напыщенный осел, каких еще свет не видывал, в самом начале войны купил себе теплое местечко и теперь заведовал распределением скудных правительственных закупок за рубежом, главным образом женского белья. Я этого Никодима[14] чуть в шею не вытолкал, чудом взяв себя в руки. До того дня он держался так, словно нас для него вообще не существует. А тут смотрю — пожаловал, да еще раскачивается, точно эмир на коне, и благоухает «Эринмором».[15] Подплыл ко мне вразвалочку и спрашивает, не смогу ли я купить ему два флакона помады для окраски седых волос. И протягивает пять долларов. Я-то не забыл того случая, когда моя подруга подала прошение на покупку лифчика, а этот подлец предложил ей провести с ним выходные в какой-то занюханной деревушке.