Совсем другие истории - Надин Гордимер

Но вот полтора года назад Гидеону удалось — таки потрафить отцу. Он явился к Шимшону и попросил его письменного разрешения вступить в воздушно-десантные войска — поскольку он был единственным сыном, для этого требовалось согласие обоих родителей. Только когда Шимшон Шейнбаум убедился, что это не одна из глупых шуток его сына, он согласился дать свое разрешение. И сделал это с радостью: без сомнений, это был весьма вдохновляющий поворот в судьбе мальчика. Там из него сделают мужчину. Пусть идет. Почему бы и нет?

Однако неожиданным препятствием оказалось упрямое сопротивление Раи Гринспан. Нет, она ни за что не подпишет эту бумагу. Ни в коем случае и никогда.

Шимшон лично пришел к ней в комнату как — то вечером. Он просил, спорил, кричал на нее.

Все тщетно. Она не подпишет, и все тут. Нет никаких причин, просто не подпишет. Так что Шимшону пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы обеспечить сыну свободу действий. Он в частном порядке написал Иолеку, прося об услуге. Он просит, чтобы его сыну разрешили вступить в армию. Его мать эмоционально неустойчива. Мальчик, конечно, станет первоклассным десантником. Шимшон берет на себя всю ответственность. Между прочим, он никогда еще не просил об услуге. И никогда не сделает этого впредь. Это первый и последний раз в жизни. Он просит Иолека рассмотреть вопрос и решить, что можно сделать.

В конце сентября, когда в густой зелени садов появились первые золотые пряди, Гидеона Шейнбаума приняли в парашютный полк.

С этого времени Шимшон Шейнбаум еще глубже погрузился в идеологическую работу, решив, что это единственная память, которую может оставить по себе в этом мире мужчина. Шимшон Шейнбаум оставил неизгладимый след в летописи Еврейского Рабочего Движения. До старости еще далеко. В семьдесят пять его волосы все еще густы, а мышцы сильны и упруги. Глаза внимательны, а мысль быстра. Он силен, сухощав, а его слегка хриплый голос все еще неотразимо действует на женщин любого возраста. Осанка у него прямая, и держится он скромно, но с достоинством. Нет нужды напоминать, что он плоть от плоти Ноф Хариша. Он избегает собраний и формальностей, не говоря уже об официальных мероприятиях. Одним лишь своим пером он навеки вписал свое имя в нескончаемую летопись славы нашего народа и нашего движения.

Последний день Гидеона Шейнбаума начался с великолепного восхода. Он видел, как жара выпивает с листьев капельки росы. Далекие горные пики на востоке полыхали знамениями. Сегодня был праздник: праздновали независимость и чудо свободного полета над родными полями. Всю ночь в полусне он видел темные осенние леса под тяжелым северным небом, огромные деревья, которым не знал названий, чувствовал густой роскошный аромат осени. Всю ночь бледные листья, кружась, падали на крыши знакомых бараков. И когда поутру он проснулся, в ушах все еще шелестел шепот северных лесов с их безымянными деревьями.

Гидеон обожал сладкий миг свободного полета между прыжком из чрева самолета и раскрытием парашюта. Пустота проносится мимо со скоростью молнии, душит тебя в яростных объятиях, голова кружится от наслаждения. Скорость пьянит безрассудством, воздух свистит и ревет, все тело дрожит в спазмах блаженства, нервы натянуты, как раскаленные докрасна струны, а сердце вторит глухим контрапунктом. Внезапно, когда ты уже отдался ветру, над головой распахивается парашют. Стропы подхватывают тебя, словно надежная и твердая мужская рука, вселяя ощущение покоя и безопасности. Ты чувствуешь их спокойную силу, держащую тебя под мышки. Возбуждение безрассудства уступает место тихому наслаждению. Твое тело медленно скользит по воздуху, плывет, чуть колеблясь, по волнам легкого ветерка. Никогда заранее не угадаешь, где именно твои ноги коснутся земли, на склоне вон того холма или ближе к апельсиновой роще, и вот, словно усталая перелетная птица, ты приближаешься к земле, видишь крыши, дороги, коров на лугу, медленно паришь, будто у тебя есть выбор, будто бы это ты решаешь, что делать.

И вот земля уже у тебя под ногами, и ты приземляешься отработанным кувырком, смягчающим встречу с ней. В считаные секунды опьянение развеивается. Замедляется стремительный ток крови. Мир перестает плясать перед глазами. Лишь в сердце теплится усталая гордость, пока не вернешься к командиру, товарищам и тебя вновь не затянет суматоха передислокации.

На сей раз все это случится над Ноф Харишем.

Старшее поколение будет тыкать в небо своими корявыми пальцами, сдвигая кепки на затылок и пытаясь различить Гидеона среди десятков усеявших небо черных точек. Дети станут носиться по полям, ожидая приземления своего героя. Мама покажется в дверях из столовой, глядя в небеса, что-то тихо приговаривая. Шимшон выйдет из-за стола, может быть, даже вытащит стул на крыльцо и будет созерцать все представление с чувством законной гордости.

А потом кибуц будет праздновать воссоединение. В столовой выставят запотевшие кувшины с пенистым лимонадом, будут горы яблок, и старухи напекут маленьких кексов с глазурованными поздравлениями.

К половине седьмого солнце уже пресытилось цветовыми экспериментами и беспощадно сияло над восточными горами. Жестяные крыши бараков отражали его слепящий свет. Их стены начали излучать густой тяжелый жар. На главной дороге, проходившей неподалеку от лагеря, уже выстроилась длинная вереница автобусов и грузовиков: жители окрестных деревень ехали в город, чтобы полюбоваться парадом. Их белые рубашки сверкали даже сквозь густые облака пыли; ветер доносил обрывки праздничных песен.

Десантники прошли утреннюю проверку. Приказы командира по личному составу были зачитаны и вывешены на досках для объявлений. В столовой устроили праздничный завтрак: яйца вкрутую на листьях салата, окруженные оливками. Гидеон откинул спадавшие на лоб темные волосы и негромко запел. Остальные подхватили. То тут, то там кто-то перевирал слова, так что они становились смешными или непристойными. Вскоре еврейские песни уступили место гортанным и тоскливым арабским. Полковой командир, красивый светловолосый офицер, о чьих подвигах рассказывали по ночам у костра, встал и велел закругляться. Десантники прекратили петь, поспешно прикончили мерзкий кофе и двинулись в сторону взлетно-посадочной полосы. Там была еще одна проверка; командир сказал несколько теплых слов своим солдатам, назвал их солью земли и велел грузиться в самолет.

Командующие эскадрильей стояли у люков и проверяли каждый пояс, каждый парашют. Сам командир прохаживался среди солдат, похлопывая по плечу, шутя, ободряя, предостерегая, словно они отправлялись на поле боя, чтобы лицом к лицу встретиться с реальной опасностью. Когда дошла очередь до него, Гидеон ответил беглой улыбкой. Он был худ, почти тощ, но успел сильно загореть. Легендарный острый глаз командира разглядел бьющуюся у него на шее голубую жилку.

И вот в затененный ангар ворвалась жара, безжалостно сокрушив последний оплот прохлады, заливая все вокруг обжигающим металлическим блеском. Дали отмашку. Глухо взревели двигатели. Со взлетной полосы поднялись птицы. Самолеты вздрогнули и, медленно собираясь с силами для взлета, тяжело двинулись вперед.

Я должен пойти туда, чтобы пожать ему руку.

Приняв такое решение, Шейнбаум закрыл блокнот. Несколько месяцев армейской муштры, несомненно, закалили мальчика. Трудно поверить, но, кажется, он и правда начинает взрослеть. Ему еще придется научиться иметь дело с женщинами. Придется раз и навсегда освободиться от застенчивости и сентиментальности: эти качества нужно оставить женщинам, а в себе развивать твердость и мужество. Он уже далеко продвинулся в шахматах. Скоро станет достойным соперником старику-отцу. Может, уже не сегодня-завтра побьет меня. Хотя куда ему. Пусть сначала устроится. И главное, не женится на первой же девушке, которая на это согласится. Нужно попробовать двух-трех, а уже потом жениться. Несколько лет, и у меня уже будут внуки. Много внуков. У детей Гидеона будет два отца: пусть он заботится об их пропитании, а я позабочусь об идеях. Уже второе поколение растет в стороне от наших достижений — вот почему они топчутся на месте, словно овцы, и никогда не знают, куда идти. А все из-за диалектики. Третье поколение должно стать примером идейного синтеза, это будет отличный идеологический продукт: они унаследуют спонтанность своих отцов и сильный дух дедов. Две ветви рода принесут славный плод. Эту фразу неплохо бы записать, она может пригодиться на днях. Я не могу без грусти смотреть на Гидеона и его сверстников: от них так и несет каким-то пустым мелким отчаянием, нигилизмом, циничной иронией. Они не знают, что такое любить всем сердцем. У них нет ни подлинной любви, ни ненависти. Я не против отчаяния как такового. Отчаяние — вечный спутник веры, но то настоящее отчаяние, мужественное и страстное, а не эта их сентиментальная слюнявая меланхолия. Сиди прямо, Гидеон, прекрати чесаться и грызть ногти. Я тебе прочитаю отличный пассаж из Бреннера. Ну ладно, прекрати плакать. Я не буду тебе читать. Беги на улицу и расти диким бедуином, если тебе так хочется. Но если ты не удосужишься прочитать Бреннера, то никогда не поймешь, что такое вера и отчаяние. Тут нет никаких сопливых стихов про попавших в капкан шакалов и осенние цветы. У Бреннера все так и пылает. Любовь и ненависть, ненависть и любовь. Может, вам так и не суждено увидеть свет и тьму лицом к лицу, но ваши дети сделают это за вас. Две ветви рода принесут славный плод. Мы не позволим, чтобы третье поколение развращали своими сентиментальными стишками поэтессы-декадентки. Ага, вот и самолеты. Поставим Бреннера обратно на полку.