Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Приклонский Е.

Не получив никаких сведений о противотанковой обороне противника, командир полка недолго думая, а возможно, просто подгоняемый старшим начальством, бросил свои последние пять машин в лобовую атаку на село. [128]

Двинулись мы двумя эшелонами, без пехоты, которая была, как это часто случается в наступлении, где-то на подходе. В первой линии, слева по порядку, шли машины Прокудина, Кураева и моя. Во второй — Сулимова и Кашкадаева. Высокую кукурузу, в которой наши самоходки скрывались вместе с башнями и которая в самом деле была вся изрыта немецкими окопами, мы прошли беспрепятственно, но, когда первые три машины выползли на открытое место (это был голый, со скошенной пшеницей, склон балки), неожиданно заработала немецкая артиллерия. Орудия были установлены на противоположных склонах широкой балки, словно подкова, выгнутая в сторону противника, тщательно замаскированы и наверняка тщательно пристреляны. Они вели частый перекрестный огонь.

Наши три самоходки все так же шли в линию, держа интервал в сто пятьдесят — двести метров. Две, что двигались вслед за нами, остановились на краю кукурузных зарослей, чтобы поддержать нас огнем. Противотанковые батареи фашистов усилили огонь. Тихое жнивье словно взбесилось: смертоносные смерчи загуляли, завихрились по всему желтому полю, приближаясь к нам. Первой взорвалась самоходка Кураева, идущая в центре и чуть опередившая своих соседок. Вместе с экипажем. Машины Прокудина не стало видно из-за стены разрывов и большого чадящего костра посреди поля. В мою пока не попадало, и она продолжала катиться вниз, к Феськам, делая короткие остановки для выстрела. Стрелять с ходу СУ не приспособлены. Глуховато — за броней — ухает наша пушка. Звонко звякают о днище латунные гильзы. Петров и Кузнецов давно уже, как только разорвались первые фашистские снаряды, откинули крышки своих люков и вскочили на сиденья, чтобы быстрей и точней засекать огневые точки.

Вдруг впереди, метрах в ста, на покатом поле, пониже нас, сквозь дым и пыль вижу неподвижный Т-34, повернутый правым бортом к противнику. Трое из экипажа стоят под прикрытием своей машины, прижавшись к каткам, и неотрывно смотрят в нашу сторону. Забираю левее, обходя танк, но тут один из танкистов с усилием отлепляется от своей машины, делает три шага нам навстречу, показывая при каждом шаге рукою «стоп». Убедившись, что его поняли, он выставил правую руку ладонью вперед и подал команду «задний ход». За эти секунды машина наша поравнялась с тридцатьчетверкой и стала перед ее [129] лбом. А почему, собственно, мы должны отходить назад? Пристально всматриваюсь в стелющийся над землей дым и замечаю наконец, что стоим мы в каких-нибудь пяти-шести шагах от края крутого обрыва. Жутковатый ознобец пронизывает мое существо... Внизу, под дымной кисеей, призрачно белеют среди зелени садов стены хат, поблескивают зеркала ставков. Если бы не эта тридцатьчетверка... Но откуда взялась она здесь? Почему стоит над самым яром на виду у немцев? И каким чудом до сих пор цела? Или фашистские артиллеристы не видят ее в дыму, или их внимание приковано сейчас к более опасному противнику — тяжелым самоходкам? Ломать голову над этой загадкой было совершенно некогда. Посовещавшись накоротке с командиром, решаем не отсиживаться за дымовой завесой, а возвратиться наверх, к своим, пятясь кормой, чтобы можно было отстреливаться. И это оказалось решающей ошибкой.

Едва отдалилась наша СУ метров на сто от танка, — сразу же низко и часто засвистели болванки, а взрывы снарядов начали выбрасывать в воздух целые тучи песка и дыма то справа, то слева, то впереди машины. И чувство при этом у тебя такое, как будто ты один на целом свете, посреди неуютного, голого этого бугра, и все снаряды летят только в твою машину. Опускаю на всякий случай броневой клин своего лючка: осколки то и дело звякают по броне. Сквозь смотровую щель не так бьет в глаза мутноватое солнце, собирающееся садиться где-то за Феськами.

Во время движения заставляю машину рыскать то влево, то вправо, чтобы сбивать прицел у немецких наводчиков, но замедленная задняя передача позволяет маневрировать со скоростью сонной черепахи: газуешь во всю мочь, а машина еле ползет. Уши мои наполняет какой-то вязкий, тягучий звон, голова кружится, и неприятно начинает неметь левая рука. Чуть выжимаю правый рычаг, чтобы развернуть самоходку лбом к той меткой пушке (сколько их там?), и оглядываюсь в боевое отделение: все на своих местах и как ни в чем не бывало заняты своим делом, только Бакаев как-то странно уменьшился в объеме, вжавшись в свой правый задний угол между бортом и моторной перегородкой. Проходит несколько мгновений — и опять удар, теперь уже в лоб. Продолжаем ползти. Ничего, лоб у нас крепкий. Выдать бы сейчас стервецам осколочным, да все поле перед нами так задымлено, что даже Кузнецову с Петровым сверху ни черта не видать, наверное... [130]

Снова крепкий удар, на этот раз в правый борт. В полутьме башни посыпались огненные искры, промелькнуло пламя, но тотчас погасло. Запахло дымом и раскаленным металлом. Сквозь гул двигателя с той стороны пушки послышался сдавленный стон. Поворачиваю голову направо: ноги командира медленно сползают с сиденья. Установив рукоятку ручного газа на большие обороты, чтобы не заглох случайно двигатель, пока машина будет идти без управления, протискиваюсь между нижней боеукладкой и пушкой к правому борту. Под нишей башни, против командирского места, светится неровная пробоина. Болванка угодила в сварной шов, что соединяет горизонтальный лист ниши башни с корпусом. Верх переднего топливного бака разворочен, и оттуда хлещет газойль. Он попадает на одежду Петра. Командир почему-то не сторонится от этого душа и стоит, судорожно вцепившись обеими руками в края своего люка. Вернее, не стоит, а почти висит.

* * *

— Ты что?! — спрашиваю, стараясь переорать рев двигателя.

Кузнецов медленно поворачивает ко мне лицо, белое как полотно. Из-под черного танкошлема на светлые брови стекают крупные капли пота. Глаза товарища с немой мольбой глядят мне прямо в душу, зрачки их неестественно расширены.

— Окажи... помощь... — не разжимая зубов, чтобы не дать вырваться стону, хрипло, с усилием выдавливает из себя Петр.

Обхватив его под мышки, помогаю ему повернуться и опуститься на сиденье. При виде правой ноги командира на мгновение цепенею от ужаса: она раздроблена на ладонь выше колена, почти перебита не то обломком болванки, не то брони. Из зияющей раны торчат бело-розовые осколки кости и льется дымящаяся кровь, смешиваясь с газойлем, который обильно пропитал правую штанину и стекает по бедру...

— Жгут! Быстро!

Тотчас кто-то сзади протягивает вынутую из аптечки широкую резиновую ленту. Через минуту она туго закручена повыше раны, поверх брюк. Действия мои были не очень ловки: пальцы левой руки казались чужими и плохо слушались. От дурманящего запаха свежей крови, добавившегося к привычным запахам боевого отделения, меня несколько раз начинало сильно мутить и едва не вырвало. [131]

— Лапкин! Командира на броню!

Заряжающий выскакивает через широкий квадратный люк и ждет, пока Петр, обняв меня левой рукою за шею, а правой опираясь на казенник, потом на люльку, очутился под люком. Высокий жилистый Лапкин легко поднимает командира вверх, подхватив его под мышки, и мне остается только поддерживать Петра снизу, оберегая в тесноте перебитую ногу. Наконец раненый осторожно уложен за башней на моторную броню.

— Все по местам! — приказываю, оставшись за старшего, и прыгаю через спинку своего сиденья к рычагам.

Все это время машина наша, словно дрессированная лошадь, шла по прямой сама.

— Бакаев! — услышав новый стон, тревожусь я. — Возьмите нашатырный спирт, питьевой бачок и смотрите командира.

Замковый, на котором лица нет, обрадованно бросается к люку, но Лапкин (хороший мужик!) удержал земляка за ногу:

— Однако, паря, автомат захвати. Тут все-таки война.

Бакаев срывает висящий на боеукладке ППШ и вылезает. Очень жарко и душно. Снимаю ремень с кобурой и вешаю на спинку сиденья. Петров и Лапкин уже работают. Вот молодцы! Наводчик подает команды заряжающему и мне, когда нужно довернуть машину для грубой наводки или приостановиться для выстрела. Потеют мои товарищи каждый за двоих. Когда ж «допилим» до кукурузы? Оттуда мы будем страшней немцам, чем они нам.

Самоходка вновь сотрясается от удара. Опять в правый борт, где-то ближе к корме. Двигатель скрежетнул, всхлипнул и заглох. За стеклами моторной перегородки ярко засветилось пламя. Нажимаю на кнопку стартера, но он только глухо щелкнул. Коленвал не провернулся. Приехали.

— Техник, горим! — крикнул Петров. При умолкшем двигателе голос его прозвучал необычно громко и тревожно.

Языки горящего газойля, то укорачиваясь, то удлиняясь, быстро выползают из-под переборки в боевое отделение, словно облизывая днище, приближаясь к луже горючего, скопившегося под аккумуляторами и у меня под ногами.