Московский апокалипсис - Николай Свечин

– А это ваши помощники? – Ахлестышев кивнул на двух крепышей.

– Да. Натуральные крестьяне, не переодетые солдаты. Васька вон из Андроновки. Ни черта не боится! В любой момент готов помереть.

– Мы все можем умереть, – несколько озадаченно ответил Ахлестышев.

– Капитан Фигнер замыслил убить Бонапарта, – пояснил Ельчанинов. – Как вы понимаете, это невозможно. Его всегда охраняют четыре шассёра гвардии и конвой из мамелюков. Смельчак, решившийся на покушение, неминуемо погибнет.

– Зато смерть честолюбца сильно приблизит конец войны, – сказал Фигнер без всякой аффектации. – Вся их сила в нём. Уничтожить Бонапарта – и кончится эпоха французского владычества.

Пётр внимательно всмотрелся в отчаянного человека. Тот стоял спокойный, равнодушный. И было почему-то очевидно, что он не болтает и при случае действительно пожертвует собой…

– Я спорю с Александром Самойловичем, но пока безуспешно, – мягко возразил Ельчанинов. – Он бросает все силы на реализацию своей идеи фикс. В ущерб делам менее масштабным, зато исполнимым. Убить корсиканца нельзя, охрана не даст.

Фигнер снисходительно улыбнулся и не удостоил собеседника ответом.

– Но мы отвлеклись, Пётр Серафимович, – спохватился штабс-капитан. – С чем пожаловали?

– Ваше первое приказание выполнено. Сегодня утром мы разгромили обоз с провиантом, что везли для продажи в Москву корыстные мужики.

– Очень хорошо. Сколько было в обозе?

– Всего три телеги. Мы их поломали, лошадей убили, провиант рассыпали по дороге.

– Мужики, надеюсь, живы?

– Разумеется. Настучали по зубам, сделали внушение и отпустили.

– А надо было зарезать, – с неожиданной злобой сказал внезапно Фигнер.

Ахлестышева покоробило.

– Эко вы легки на расправу… Бей своих, чтобы чужие боялись? Ни у меня, ни у вас нет такого права.

– Идёт война. Потому не до сантиментов. Решается, быть России или нет! Только большой, огромный страх… нет, не страх, а ужас – могут спасти нацию от истребления. Ужас и жестокость. Отсечь больной член, чтобы спасти весь организм! А эти негоцианты наживаются? Иуды! Ни оправдания им, ни пощады.

Пётр с трудом сдержался, чтобы не осадить жестокосердного капитана.

– У нас нет сейчас времени для спора. Скажу лишь, что я с вами не согласен. Тут такое дело… Когда мы шерстили мужиков, подъехал в сопровождении конвоя фельдъегерь императора.

– Ух ты! – воскликнули хором оба разведчика. – И что же дальше?

– Всех перебили, а сумку забрали. Вот что в ней обнаружилось.

Ахлестышев выложил захваченные документы. Когда офицеры увидели сводную ведомость по резервам, их охватило волнение.

– Великолепный трофей! – вскричал Ельчанинов. – Этим бумагам дорога сразу в Петербург!

– Взгляните, Егор Ипполитович! – Фигнер тыкал пальцем в столбцы цифр. – Здесь всё! И Волынь, и Рига, и последний набор рекрутов во Франции. И крепостные гарнизоны! Запасы ружей в Австрии и Пруссии. Число раненых и больных, поддающихся излечению. Выпуски офицерских школ. Вот это удача!

Разведчики с чувством пожали руки Ахлестышеву и Саше-Батырю.

– Передайте Отчаянову и всему составу отряда благодарность от имени командования! – сказал взволнованный Ельчанинов. – Бумаги очень важные.

– Сегодня же ночью я сам доставлю их в Леташовку, где штаб Кутузова, – добавил Фигнер.

Затем разговор перешёл на другие темы. Егор Ипполитович сказал, что переменяет квартиру. Поляки Сокольницкого рыщут поблизости, и пребывание в Балканах делается опасным.

Пётр сразу предложил свой дом в Андреевской слободе. Тихое место на правом берегу Москва-реки, у подошвы Воробьёвых гор. Вряд ли пожар проник и туда. Владение досталось Ахлестышеву по наследству от умершей тётки. Он полюбил этот дом, как никакой другой. Перевёз туда библиотеку, нехитрый холостяцкий скарб и зажил весело и уединённо. Петру нравилось сидеть на веранде, смотреть на реку, на лодки, на шумное левобережье, и сочинять очередное письмо Ольге. С момента его ареста в доме никто не жил. Достаточно было представить Ельчанинова соседям, как своего товарища, и можно спокойно заселяться. Андреевская слобода – особенная местность. Сообщение с Москвой ведётся при помощи лодок – они есть у каждого тамошнего жителя. Обыватели содержат себя рыбной ловлей. Есть и дворяне, но всё – отставники в небольших чинах, доживающие век на покое. Слобода на отшибе представляла собой, по сути, пригородную деревню: никому и в голову не придёт искать там русского резидента.

Договорились, что следующей ночью Пётр с другом снова придут в Грохольский переулок и отконвоируют штабс-капитана на новую квартиру. С переправой помогут головорезы Арженовки – разбойничьей слободки под Смоленской площадью, у Саши там знакомство.

Довольные, партизаны отправились обратно. Вдруг Батырь предложил:

– Давай зайдём в Волчью долину! Спасу нет, как охота про наших узнать – живы ли… А тут близко.

Действительно, до Трубы отсюда было всего триста саженей, а Труба выведет их к Неглинной. Пётр согласился. Они уже выходили на Самотечную площадь, как вдруг каторжник схватил приятеля под руку и утащил в развалины.

– Что такое? – удивился Саша, присаживаясь за грудой кирпича.

– Там поляк. Тот, что был в Бутырке, а теперь охотится за Ельчаниновым.

Налётчик осторожно высунулся, всмотрелся.

– Ага, он самый. Сволочь! Прибить бы его, да как?

– Он тут не один. Я вижу ещё пять… шесть… семь человек. Примечаешь? Слоняются по площади. И рассматривают всех, кто проходит по Садовой. Надо драпать отсюда!

Теми же сгоревшими переулками друзья вернулись на Бронные. Доложили командиру о благодарности от штабс-капитана и о засаде на площади. А так же о том, что нашли Ельчанинову новую квартиру.

Отчаянов выслушал доклад и сказал:

– Больше в Грохольский ни ногой. Зачастили.

– Но Егор Ипполитович будет завтра ночью нас ждать!

– Пунцовый сходит.

– А мы?

– Днём чтоб по Москве не маячить! Всех подведёте.

Так Пётр с Сашей оказались на карантине. День тянулся медленно, занять себя было положительно нечем. К вечеру явилась Степанида Тюфякина. Она рассказала, что французы сильно чем-то обеспокоены. На улицах усиленные патрули не дают прохода ни конному, ни пешему. Особенно трясут поляков: ловят и ведут в полк для удостоверения личности. Видимо, пропажа курьера обнаружена. Русских тоже хватают и отсылают куда-то на Ходынку. Развесили бумаги: всем обывателям записаться у коменданта под страхом казни[55]. Жуть!

Как стемнело, Пунцовый ушёл за штабс-капитаном. А к Силе Еремеевичу явился крепкий молодец с солдатскими усами и прямой, как доска, спиной. Это оказался начальник рогожских партизан вахмистр Бершов.

Командиры уселись в углу за самоваром, разложили какие-то бумаги. Вскоре егерь подозвал Петра. Оказалось, готовится нападение на станок, фабрикующий фальшивые ассигнации.

Бершов рисовал план.

– Вот церковь Святого Николая в Ямах. При ней лесной склад, там и поставлен станок. Размером он напримерно с русскую печку. Охраняют хорошо, и днём и ночью. Забраться туда незаметно и поломать станок караул не даст.

Отчаянов нахмурился.

– А если заметно забраться?

– Ещё хуже дело выйдет, Сила Еремеевич. Позадь склада большой дом чуть не с казарму, в нём квартирует пехотная рота. Неполного составу, но человек со сто наберётся. Как с сотней совладать? Нас девять штыков да ваших шесть – не сдюжим.

– И что вы предлагаете, Осип Мартыныч?

Вахмистр хитро сощурился.

– Надо не станок истребить, а бумагу к нему.

– Какую ещё бумагу?

– А ту, Сила Еремеевич, на которой фальшивки печатают.

– Ну? Поясните, Осип Мартынович.

– Вот! – Бершов вынул из кармана скомканный бумажный лоскут и протянул собеседнику. – Видите? Она особливая. Наощупь даже чувствуется. Будто опойка тончайшей работы. Гладкая, с отливом. Любой мужик, кто хоть раз ассигнацию в руках держал, такую бумагу отличит.

Егерь потёр лоскут в пальцах и согласился.

– Да, не спутаешь.

– Вот! А лежит эта особливая бумага в церкве, в приделе Иоанна Богослова. Оттудова её французы и забирают по надобности.

– Теперь понимаю вас, Осип Мартынович! – улыбнулся Отчаянов. – Бумага охраняется не так, как станок?

– Да можно сказать, что никак не охраняется. В церкве эти ироды устроили шорную мастерскую. Замок с улицы навесили, да и всё. По двору ходят часовой с подчаском, но в переулок не глядят. Залезть оттудова ничего не стоит. Заодно и мастерскую с кожами спалим.

Унтер-офицер задумался.

– Неохота храм Божий жечь… Нет ли другого плана?

– Иначе никак. Только людей зря погубим.

– А вдруг у них особенной бумаги ещё где запас?

– Того мы не знаем, но по уму ежели рассудить, то едва ли. Вещь редкая, дорогая, хранится при станке неподалёку. Из самой Франции везли, не иначе. Спалим её – станку конец. На газетной бумаге ассигнации не сделаешь – мужики не примут!