Счастливый предатель. Необыкновенная история Джорджа Блейка: ложь, шпионаж и побег в Россию - Саймон Купер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бланта и Кернкросса тоже не предали суду после их признательных показаний. Возможно, по сравнению с Блейком они нанесли меньший ущерб, но определить это должен был суд. Действительно, создается впечатление, что истеблишмент — и, в частности, Уайт, настоявший на суде над Блейком, — обошелся с голландско-египетским полуевреем суровее, чем с британскими изменниками из высшего света. Пинчер пишет: «И в МИ-5, и в МИ-6 офицеры… рассказали мне, что он [Блейк] был „настоящим аутсайдером, к которому коллеги испытывали сильнейшую неприязнь“, и что в этом и крылась причина, по которой в службах не предпринималось никаких внутренних мер, чтобы уберечь его от суда»[548].
Несомненно, классовое устройство Великобритании Блейку претило. Но советским шпионом он стал не поэтому. Вплоть до 1951 года, когда он решил стать агентом КГБ, Британия просто не играла никакой особенной роли в его жизни. До этого его отношения с ней были неблизкими, но доброжелательными. «Отец привил мне глубокое уважение и восхищение» к Британии, писал Блейк. Он восхищался силой духа британцев во Второй мировой войне, а потом полюбил Кембридж. Наверное, он наслаждался игрой, в которой усвоил местный аристократический выговор и готовил нижние слои британского истеблишмента к службе в СИС. В Корее он прекрасно ладил со своими британскими товарищами по плену. Вообще тремя невольными наставниками его обращения к коммунизму стали консерваторы из британского высшего света: Элизабет Хилл в Кембридже, Вивиан Холт на ферме в Северной Корее и Кэрью Хант, теоретик СИС, чей справочник «Теория и практика коммунизма» пошатнул взгляды Блейка.
Блейку Британия нравилась, несмотря на ее снобизм. Однако дальше этой симпатии его чувства к ней не заходили. Он так и не стал ее патриотом. Он был роттердамским кальвинистом, преданным своей матери-голландке и королеве Вильгельмине. Ему исполнилось уже четырнадцать, когда он впервые ступил на британскую землю на пути из Каира в Роттердам[549]. До того, как стать штатным сотрудником СИС, он прожил в Соединенном Королевстве «на тот момент всего год или полтора за всю свою жизнь», подчеркивал Хатчинсон на суде. Блейк, продолжал он (пытаясь объяснить и таким образом смягчить его предательство), «не был связан с этой страной ни рождением, ни воспитанием, ни традициями, ни образованием»[550]. Патриот Дональд Маклин испытывал муки совести за шпионаж против Британии[551]. А Блейк — нет. Отличительным признаком его иностранного происхождения было то, что всю свою жизнь он называл британцев «англичанами». Единственное, что в нем было британского, — это фамилия, которую он взял в двадцать с чем-то лет.
В общем, британский истеблишмент, наверное, и правда обходил Блейка стороной, но тот и сам не горел желанием туда попасть. Когда мы сидели на диване у него на даче, я спросил, проще ли ему было предать Британию, не будучи ее патриотом. «Думаю, да», — ответил он[552].
А смог бы он предать Нидерланды? «Не знаю, — сказал он, — но вряд ли. Я был настоящим оранжистом»[553].
Сталкивались ли когда-либо его сыновья в своей жизни с какими-то последствиями его измены? «Нет», — ответил Блейк.
На них это никак не сказалось. И когда они бывали здесь [в Москве], их никогда не расспрашивали ни о том, чем они здесь занимались, ни обо мне. В этом отношении, разумеется, англичане уникальны: они не винят детей за деяния отцов. Да и моей матери тоже не причиняли никаких неудобств.
Блейк видел в этом британский принцип игры по правилам. «Это английское качество. Безусловно. И я его ценю»[554].
Позже в ходе нашего разговора, отлучившись в ванную, он вернулся с новой мыслью:
Блейк: Да, так и есть, я хочу это сказать: странная особенность моей жизни состоит в том, что я всем, ну, не всем, но многим, обязан англичанам. Англичане меня арестовали и осудили, и… хм, как я сказал, справедливо. При этом англичане помогли мне бежать из тюрьмы и как-то устроить свою жизнь, в некоторой степени. И это удивительно, если задуматься.
Я: То есть вы не оглядываетесь на Англию во гневе?
Блейк: Какое там! Напротив. Я большой ценитель Англии и всего английского.
Я: Но ценитель на расстоянии. Любви к этой стране вы не испытываете.
Блейк: Любви?
Я: Нежности.
Блейк: Верно. Скорее, это… хм, да, очень сильное восхищение. Любовь — это нечто другое[555].
По закону Блейк предал Британию. А в сердце — нет. Если цитировать роман Ле Карре «Идеальный шпион»: «Любовь — это то, что можно предать… Предательство возможно лишь тогда, когда любишь»[556]. Или, как говорил сам Блейк: «Предать может тот, кто был своим. А я всегда был чужим»[557] [558]. Предателем он был бы, если бы сам ощущал себя вполне британцем, и поэтому, наверное, его измена не слишком заинтересовала британскую публику. Достаточно сравнить скудный объем британских трудов о Блейке с одержимостью «кембриджской пятеркой». В историях их жизни вечные темы предательства, выпивки, секса и изгнания переплетены с характерно британской эксцентричностью и стилем. Так, Филби, баловень истеблишмента и предатель, стал героем целой волны романов, фильмов и биографий. В этих произведениях налицо «поклонение антигерою», которое напрочь отсутствует в литературе о Блейке, отмечает политолог и социолог Филип Дэвис[559].
Кристофер Эндрю подчеркивал, что британскую публику интересует не сам шпионаж, поэтому мемуары бывших агентов КГБ в Соединенном Королевстве почти не пользуются спросом. Британскую публику интересуют скорее британские шпионы высшего сословия, от Филби до Джеймса Бонда. А у Блейка совсем другая история: он был голландским космополитом, утратившим веру и заполнившим эту лакуну коммунизмом.
Глава 13. Йога за решеткой
В 1961 году Блейк попал в тюрьму Уормвуд-Скрабс («едва услышишь это название, невольно начинаешь сочувствовать заключенным», — писал журнал Times Literary Supplement[560])[561]. Он провел там пять безмятежных лет — так надолго он в Британии еще не задерживался.
В тюрьме Блейк переживал за семью, которая оказалась брошена на произвол судьбы. Для его матери и его жены его разоблачение и арест обернулись «тяжелым потрясением», писал он в автобиографии. «Долгое время я просто боялся думать, сколько страданий я им принес, настолько это было болезненно»[562] (в этом отрывке он не упоминает о страданиях, которые причинил
