Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

смотреть на дорогу, я крутил головой, словно маленький мальчик, и все казалось внове, необычно, и все ужасно нравилось.

Был пронзительный солнечный день, морозный, чистый, с контрастом света и тени, голубым искрящимся снегом, мимо нас проносились хаты, изгороди, ущелья, небольшие заснеженные поля, хутора, большие ели и елочки, по-местному смерички. Горы появлялись то справа, то слева, и от открывавшихся пропастей захватывало дух. Мы проезжали по узким мостам над незамерзающими черными реками, автобус останавливался в маленьких деревнях и больших селах, заходили и выходили люди с раскрасневшимися от мороза веселыми лицами, и впервые в жизни я услышал певучую западноукраинскую речь с ее примесью словацкого, польского, венгерского и немецкого. И все время вспоминал нашего доброго профессора Никиту Ильича, который говорил, что Карпаты – это прародина славян, откуда наши далекие предки разошлись во все стороны света.

Да, это было так удивительно, так красиво, так ни на что не похоже, точно я был во сне, и мне кажется, отец Иржи, до сих пор в этом сне остаюсь. И не я один, но мы все. И русские, и украинцы. Только сон сменился, как если бы Оля-Лукойя за что-то рассердилась на непослушных детей и вместо светлого развернула над нашими головами темный зонтик. Нет-нет, матушка, я знаю, конечно, что это он, а не она, но я так еще в детстве подумал: Оля – это ведь женское имя. А уж ее старшая сестра, которая приходит к человеку один раз в жизни, точно женщина. Она стоит где-то неподалеку со сложенным зонтом и скоро распахнет его, а мы должны будем показать ей наши оценки. Но что мы предъявим в той вечной тьме? Мы все и каждый из нас, я хочу сказать. Я правда часто про это думаю последнее время.

…Одно из мест, которое мы тогда проезжали, называлось Майдан, и так я впервые услышал это слово. Благодаря Альберту Петровичу у меня была командировка от издательства, пустая, необязательная бумажка, но и этот смешной документ вызывал уважение у местного начальства, и нам помогали с жильем, с транспортом, с питанием. Хотя можно было и не помогать, ведь люди, которые там жили, были готовы сделать для нас всё сами. Мы ночевали в общежитиях, интернатах, школах, в обычных деревенских избах и не тратили ни копейки на еду, потому что нас везде кормили, угощали, давали с собой кровяную колбасу, хлеб, сало, горилку, и нам ужасно нравилось это пищевое изобилие. Но больше всего меня поразили сами жители этих мест, их человеческий состав, их лица, одежда, дома, вид их улиц, дети, которые высыпали днем из школы и расходились по домам, церкви, куда по воскресеньям собиралось все село. И не потому, что пришла перестройка и в церкви стало неопасно ходить, нет, а потому, что они не переставали делать этого никогда. Они даже жили по своему времени! На часах официально было двенадцать, а у них десять, и я это сразу почувствовал своей внутренней стрелкой.

В одной горной деревушке мы остановились у молодой пары – они, видимо, недавно поженились, женщина была на сносях, но продолжала работать по хозяйству; у них был свой дом, огород, скотина, – не наша игрушечная дачка, но настоящее крестьянское подворье. Высокий румяный муж глаз не сводил с жены, а она была не очень красива: дородная, с грубой кожей, да и беременность ее не красила, – но он глядел на нее с таким обожанием, что меня опять уколола не зависть, не ревность, а куда более глубокое и отчетливое чувство восхищения. И к нам с Катей они отнеслись, матушка, очень тепло, я бы даже сказал, покровительственно: дескать, и у вас скоро все будет, ты только давай старайся, парень, не сачкуй.

– Кого не любят? Кто не любит? – спрашивал я торжествующе Катю, но она ничего не отвечала и, лишь когда мы вернулись в Москву, призналась, что не могла спать ни в том, ни в каком другом карпатском доме спокойно, ибо нет ничего более обманчивого на свете, чем украинская тишина… Не знаю. Я этого не замечал.

Однажды в большом селе, которое называлось Лесковец, к нам пришел дедушка с жалобой на местную власть. Ему неправильно назначили пенсию, и он почему-то решил, что мы сможем помочь. Я не стал его разочаровывать и вместе с Катей сочинил красивое, убедительное письмо в перестроечную газету «Известия». Жена у старика померла, он жил один, но в избе было опрятно, чисто, только очень холодно. Когда я спросил, почему он не хочет затопить печку и не нужна ли ему помощь, дед строго ответил:

– Нэ можна. Нэдиля.

Я повернулся к Кате.

– Он говорит, что воскресенье сегодня. Нельзя ничего делать.

Дедушка часто-часто закивал головой и стал рассказывать, что раньше на Кальварии – горе, которая возвышалась над селом, стоял храм, а к нему вела дорога и на ней двенадцать маленьких часовенок – капличек. По этой дороге много лет ходили крестным ходом в Страстную пятницу, останавливаясь у каждой часовни, и молились, а потом пришли коммунисты и все каплички порушили.

Глаза у дедка были блеклые, слезящиеся. Нам рассказали, что после войны он отработал десять лет в норильских шахтах, только не уточнили за что – за отказ вступать в колхоз или за помощь бандеровцам. А может быть, он и сам был один из них.

Не знаю, возымело ли наше письмо действие, очень надеюсь, что да, но мне было важно, что мы не просто туристы, не проезжие люди, а часть одного большого пространства, страны, которая – я верил в это – после десятилетий отчаяния и мрака меняется к лучшему, изживает несправедливость, жестокость, тупость, ложь. И раз в нашем общем прошлом были горькие и неправедные страницы, то пришло время все это вспомнить, честно о них рассказать и друг друга простить, осудив зло, которое мы вместе или порознь творили, и ответить добром на добро. А если в этих краях и сейчас еще оставались какие-то перекосы, если – как тогда любили говорить – перестройка досюда пока не дошла и местная власть делает что-то не так, я был уверен, что смогу с помощью Москвы все исправить. Да, батюшка, я был прекраснодушен, самонадеян и глуп, но скажите на милость, каким еще в молодости надо быть?

Дедушка Туполев

Этой ночью мне приснилась Купавна. Она была чем-то похожа на Крым. Так же окружена со всех сторон водой, те же не очень высокие горы и плоская