Камо - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При посещении врача, он сам заявляет, что вчера он разговаривал, но сегодня чувствует себя опять хуже и не может говорить. На обращенные к нему настойчивые вопросы он наконец начинает плакать и ругает полицию на немецком и русском языках. Он не знает, почему он арестован и почему находится здесь. Он вовсе не преступник, он ничего не сделал плохого. Он не знает, как долго находится в Берлине, он все забыл, он душевно болен. Его повсюду били. Здесь протестуют против всех его поступков, против того, чтобы он пел, чтобы он гулял, даже чтобы он пользовался клозетом. Повсюду здесь находятся инквизиторы, испанские инквизиторы. Начинает ругаться по-русски. Он хочет вернуться в Россию, хотя бы даже в Сибирь, там у него по крайней мере найдутся товарищи, здесь же никого нет.
Во время разговора он смотрит в окошко, осматривает стены, ощупывает лежащие на столе предметы.
На обращенный к нему вопрос по поводу его отца он повторяет, что видел его здесь ночью; отец спросил его, как он себя чувствует.
29-го. Переведен в Бух».
Бух — тоже психиатрическая больница. Единственное отличие от прежней лечебницы — в новом месте Мирского можно поместить в «укрепленный дом». По рассуждению полицей-президента Берлина и министра внутренних дел Пруссии, это будет более соответствовать видам петербургских коллег. На днях те, уже во всеоружии, поведали:
«В настоящее время личность Мирского благодаря обследованиям и изысканиям установлена, а именно, он является жителем кавказского города Гори, называется Семен Аршаков Тер-Петросянц, а среди революционеров он носил кличку Камо-Сомехи. Он опаснейший преступник, террорист, главное лицо в похищении 250 тысяч рублей в Тифлисе. Неоднократно бежал из тюрем. В настоящее время намеревается использовать свое пребывание в больнице для нового побега. Учитывая вышеизложенное, покорнейше просим…»
«Немедленно перевести в Бух, под строжайшую охрану!» — прусский министр уже достаточно напуган.
В Бухе заново заполняется «скорбный лист».
«30-го июня 1908 года. Манерничает. В правой руке держит цветок, левую руку не вынимает из кармана. Говорит отрывисто.
Имя? — Мирский.
Сколько лет? — Много лет, мало лет, двадцать.
Откуда родом? — Не понимаю.
Болен ли? — Здесь не хорошо, — показывает на голову. — Тепло здесь.
Вероисповедание? — Да, я помню, православный. (По-видимому, он части вопроса не понимает.)
Он много поет на приеме.
Рассказывает о Моабите с не вполне понятной жестикуляцией.
На укол головы иголкой реагирует.
12-го июля. Отказывается от принятия пищи. Пусть полиция не посмеет пикнуть.
Помещен в лазарет, лежит в постели.
15-го. Выпил сегодня молоко, когда ему сказали, что оно содержит яд.
16-го. Находится в плаксивом состоянии. Насколько его можно понять, остальные больные его обижают, называют его «бомбометателем» и т. п. Не желает ни молока, ни шоколада, желает лишь маленькую комнату, здесь он не может оставаться.
25-го. Отказывается уже третий день от приема пищи. На вопрос: «Почему вы не едите?» — отвечает: «Умер».
4 августа. Расцарапал себе кожу у сустава руки при помощи маленькой говяжьей кости.
22-го. Говорит, что его зовут не Мирским, а Аршаковым. Не знает, как его зовут.
За последние дни он несколько более возбужден.
24-го. Пытался 23 августа перекусить себе артерию левой руки. Из раны сильное кровотечение.
Отказ от принятия пищи с 22-го. Отказался принять веронал. Переведен в лазарет павильона № 9».
15
С января 1908 по август 1911 года, сначала в Берлине, затем в Тифлисе, идет невозможное, по всем законам психиатрии, а также человеческой природы, противоборство. На условиях чудовищно неравных. Загнанный в угол, по рукам и ногам связанный, часто в самом буквальном смысле, Камо выступает против общепризнанных медицинских знатоков, бессчетно экспериментирующих не медицинскими — полицейскими методами. Запросто под ногти булавки, в спину иглы, гигиены ради стерильные. Камо не реагирует, ни один мускул не дрожит на лице, тогда прижигание бедер докрасна раскаленными металлическими стержнями — покуда по всему помещению не разнесется запах паленого мяса. Шрамы от выжженных ран — на всю жизнь.
Нисколько не переигрывает, не перебарщивает — абсолютно в норме. После каждого свидания Кон заново удивляется, говорит нетерпеливо ожидающему Мартыну Лядову:
«При посторонних он так держится, что я с ужасом думаю: «Бедный Камо действительно сошел с ума». Только когда мы остаемся вдвоем и убедившись, что за ним не следят, он сразу сбрасывает маску сумасшедшего, лицо его делается совершенно другим, даже и приблизительно непохожим на только что бывшее при свидетелях. У него воля и талант, каких я никогда не встречал».
Больному, должно быть, то лучше, то хуже. То крайнее буйство, то предельный упадок, навязчивая потребность покончить с собой. Однажды служители вынимают его из петли, посиневшим, без сознания. Еще попытка — вскрывает вену. Лужи крови на кровати, на полу. Новая перемена настроения — абсолютное безразличие ко всему. Смирение.
«29 сентября 1908 года. Держит себя в лазарете тихо. Рана заживает. Беспокойство постепенно исчезает.
25 октября. Держится в общем спокойно. Относительно душевного его состояния трудно установить что-либо с уверенностью, так как больной говорит лишь ломаным немецким языком, да, по-видимому, и не понимает его в достаточной степени. Несколько времени тому назад, когда ему снимали шов на левой руке, он пошатнулся и, шатаясь, возвратился в палату. Производил впечатление больного истерией.
15 декабря. Держится непринужденно. Изредка жалуется на боли в желудке и на головную боль. Читает русскую литературу.
27 января 1909 года. Без изменений. Врачу не заявляет никаких желаний.
21 февраля. Скромен и вежлив. Не установлено никаких галлюцинаций или иллюзий.
15 марта. Сон вновь хуже. Получает усыпительное. Вследствие головных болей помещен в лазарет».
Справедливости ради. Что бы там ни писали в «скорбных листах», лучше здоровье Камо или хуже, своих о нем постоянных забот не оставляют полицейские чины, судебные деятели, даже министр внутренних Дел Пруссии.
Десятого марта девятьсот девятого года министр: «Доктору юриспруденции Оскару Кону.
По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицей-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешиваться в порядки служебного надзора».
Двадцать третьего того же месяца. Ответ директора больницы Рихтера на запрос прокуратуры:
«Аршаков обнаруживает в настоящее время длительно ясное сознание, держится уравновешенно, а также прилежно занимается. Впрочем, он по вечерам получает усыпительные порошки.
Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии
