Камо - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе

и в нижней части живота. У меня в России много приятелей среди аптекарей.

22. Каким образом произошло повреждение вашего правого глаза? — Я этого не желаю рассказывать.

23. Почему вы были так возбуждены в подследственной тюрьме? Говорят, вы там буйствовали? — Я лишь один раз там был возбужден, потому что там желали, чтобы я пошел на прогулку, а я этого не хотел. У меня в голове были различные мысли. Меня арестовали совершенно беспричинно. Я никогда не желал совершить ничего дурного. Если меня теперь освободят и я смогу нанять себе комнату, то у полиции не будет никаких оснований для того, чтобы меня арестовать. Я приехал сюда лишь для того, чтобы посмотреть Берлин.

24. Как же обстоит дело с чемоданом с двойным дном? — Это все проделки полиции; тут очень много русской полиции, и она на все способна, чтобы заслужить орден.

25. Вы так же здесь были часто возбуждены и говорили, что полиция приходила сюда, чтобы вас фотографировать? — Одной ночью я спал очень крепко, как вдруг почувствовал, что кто-то хочет побрить мне бороду и придать ей остроконечную форму. Я открыл глаза и успел заметить, как полицейский убегал прочь. Я еще бросил ему вслед кружку.

26. Что вас заставляет думать, что это был полицейский? — Я знаю этого полицейского в лицо.

27. Сколько составит восемью девять? — Представьте себе, вы этому не поверите, но я это забыл.

. . . . .

37. Назовите мне русского государя, за которым числятся заслуги. — Такого быть не может.

38. Ходили ли вы прежде в церковь? — Нет.

39. Почему же нет? — У меня есть свой бог. Я не признаю полицейского бога. Я верую в истинного бога.

40. Кто основал вашу религию? — Я не принадлежу больше к религии, моей религией является социалистическое государство. Я верю в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.

. . . . .

В конце он сказал, чтобы ему дали маленькую комнату, что он уже сам лишит себя жизни. Никого в этом не придется винить».

И недвусмысленный, категорический вывод из наблюдений, разговоров, «экспериментов», ничем не отличающихся от пыток:

«…Все многочисленные констатированные у Аршакова болезненные явления, с одной стороны, чрезвычайно типичны, с другой стороны, настолько сложны, что всегда верная симуляция их едва ли вообще возможна, в особенности для профана. Наконец, такие физические явления, как ускорение сердцебиения, дрожание век вообще не могут быть симулированы.

…Аршаков представляет собой человека, который под влиянием сильных возбуждений и продолжительного заключения под стражей легко теряет душевное равновесие и тогда переходит в состояние явного помешательства.

О преднамеренной симуляции или преувеличении болезненных явлений со стороны Аршакова не может быть и речи.

Аршаков в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к тому способен в будущем, насколько это можно предвидеть. Сомнительно, будет ли он вообще к тому способен по данному уголовному делу. Более вероятным представляется, что такое улучшение никогда не наступит.

Аршаков в настоящее время не способен к отбыванию наказания и не будет способен и в будущем…

Бух, 7 июня 1909 года.

Доктор Вернер,

главный старший врач

при Берлинской городской больнице

для умалишенных в Бухе».

Приходится тревожить еще одного министра. На этот раз юстиции. К нему обращается главный прокурор королевского суда I герр Шениан тринадцатого июля девятьсот девятого года. «Таким образом, уголовное дело против Тер-Петросянца закончено быть не может… При бесперспективности дальнейшего ведения дела я полагал бы ненужным возражать против высылки и покорнейше прошу полномочий сделать господину полицей-пре-зиденту соответствующее заявление».

Будут полномочия. Во времени самом недалеком…

…Здесь подходящее место разговору Горького с Камо. В двадцатом году. Запись Алексея Максимовича.

«…Больше всего хотелось мне понять, как этот человек, такой «простодушный», нашел в себе силу и уменье убедить психиатров в своем будто бы безумии?

Но ему, видимо, не нравились расспросы об этом. Он пожимал плечами, нехотя, неопределенно:

— Ну, как это сказать? Надо было! Спасал себя, считал полезным для революции.

И только когда я сказал, что он в своих воспоминаниях должен будет писать об этом тяжелом периоде своей жизни, что это надобно хорошо обдумать и, может быть, я оказался бы полезен ему в этом случае, — он задумался, даже закрыл глаза и, крепко сжав пальцы рук в один кулак, медленно заговорил:

— Что скажу? Они меня щупают, по ногам бьют, щекотят, ну все такое… Разве можно душу руками нащупать? Один заставил в зеркало смотреть; смотрю: в зеркале не моя рожа, худой кто-то, волосами оброс, глаза дикие, голова лохматая — некрасивый! Страшный даже. Зубы оскалил. Сам подумал: «Может, это я действительно сошел с ума?» Очень страшная минута! Догадался, плюнул в зеркало. Они оба переглянулись, как жулики, знаешь. Я думаю: это им понравилось, человек даже сам себя забыл!

Помолчав, он продолжал тише:

— Очень много думал: выдержу или действительно сойду с ума? Вот это было нехорошо. Сам себе не верил, понимаешь? Как над обрывом висел, а за что держусь — не вижу.

И, еще помолчав, он широко усмехнулся.

— Они, конечно, свое дело знают, науку свою. А кавказцев не знают. Может, для них всякий кавказец — сумасшедший? А тут еще большевик. Это я тоже подумал тогда. Ну, как же? Давайте продолжать: кто кого скорей с ума сведет? Ничего не вышло: они остались при своем, я — тоже при своем. В Тифлисе меня уже не так пытали. Видно, думали, что немцы не могут ошибиться.

Из всего, что он рассказывал мне, это был самый длинный рассказ. И, кажется, самый неприятный для пего. Через несколько минут он неожиданно вернулся к этой теме, толкнул меня тихонько плечом, — мы сидели рядом, — и сказал вполголоса, но жестко:

— Есть такое русское слово — ярость. Знаешь? Я не понимал, что это значит — ярость? А вот тогда, перед докторами, я был в ярости, — так думаю теперь. Ярость — очень хорошее слово! Страшно нравится мне. Разъярился, ярость! Верно, что был такой русский бог — Ярило?!

И услышав — да, был такой бог — олицетворение творческих сил, — он засмеялся».

16

На всем пути от Берлина до Тифлиса нигде не оставлен без наблюдения, должной заботы русский подданный, попавший на чужбине в беду.

«Секретно

Начальник Калишского губернского

жандармского управления

Отделение 2

30 сентября 1909 г.

Город Калиш[38]