Плацдарм непокоренных - Богдан Сушинский

— Почему «не решился бы»?

— Хотя бы потому, что Бодров оказался в крайне тяжелом состоянии, перед реальной угрозой пленения.

— Кто спорит, кто спорит?! Конечно, в тяжелом. Но это еще не давало ему право… Мы все так спасали его, так спасали…

— Асхадзе сам попросил старшину помочь ему умереть? Верно я понял?

— «Помочь умереть»? Как странно и страшно вы об этом говорите!…

В той части штольни, где держала оборону группа лейтенанта Кремнева, гулко разорвался снаряд, выпущенный, очевидно, из самоходки, и потом слышно было, как, словно после сильного подземного толчка, трещали, крушились и осыпались каменные своды подземелья. Там не «страшно говорили о смерти», там творили ее. Но Клавдию, казалось, это пугало сейчас меньше, чем то, что произошло недавно в бункере-лазарете.

— Асхадзе бредил, — объяснила она, когда эхо взрыва окончательно улеглось. — А потом ему вдруг стало легче. Но произошло это как раз тогда, когда Ищук принес весть, что в штольню ворвался танк. И расстреливает наш заслон. Я правильно выразилась: «заслон»? — уточнила учительница, пробираясь вслед за капитаном через «перевал», предусмотрительно устланный Ищуком трофейными шинелями.

— Я бы даже сказал: изысканно, — мрачно сыронизировал Беркут.

— Нет, я, конечно, слышала, как Асхадзе умолял старшину, чтобы тот застрелил его. Говорил, что хочет умереть по-мужски, не становясь обузой для гарнизона.

— Очень важно, что вы подтверждаете это.

— Однако мне и в голову не пришло, что Бодров может решиться на такое.

— Возможно, старшина и не спешил бы прощаться с жизнью, если бы не осознание того, что, уступив просьбам своего бойца, он, как командир, тоже должен последовать его примеру. — Слова эти не предназначались Клавдии. Просто так… размышления вслух. Пытался сам себе объяснить поступок старшины.

— Вот-вот, просто удивительно, как точно вы поняли все, что здесь произошло, — прошептала Клавдия уже в бункере. — Моя вина: нельзя было допустить этого. Только моя…

Капитан молча постоял над каждым из погибших. Помог переправить их тела через перевал, в штольню, и, приказав Ищуку и Сябруху развести в двух сооруженных из камней печках огонь, чтобы быстро приготовить кашу и чай, снова вернулся в бункер-лазарет.

— Что, товарищ капитан, прощаться пришли? — дрожащим голосом спросил его рядовой Конончук. При своем легком осколочном ранении в грудь и предплечье, он выглядел самым боеспособным среди четверых перенесенных сюда, но в то же время и наиболее угнетенным.

Он был из тех, кого даже самая пустяковая рана, полученная на передовой, повергает в панический страх перед собственным бессилием. Беркут заметил это сразу же, поскольку парень был ранен у него на глазах. Он кричал от боли, орал: «Помогите! Унесите меня! Санитары!», совершенно не стесняясь при этом ни командира, ни остальных бойцов. Орал так, что прямо во время отражения атаки немцев капитан вынужден был снять двух бойцов и по ложбине переправить его в тыл, поближе к штольне. И сделал это не из желания во что бы то ни стало спасти солдата, а из чувства стыда перед врагами, которые конечно же слышали вопли Конончука.

— Не прощаться, а проверить, готовы ли вы к бою.

— Значит, все-таки будете прорываться? А нас? С нами как?

— Прорываться начнем только в момент наступления наших войск, чтобы помочь им овладеть плацдармом. Да и то, оставив у лазарета надежное прикрытие. Эти двое, старшина и Асхадзе, просто-напросто запаниковали. Я не осуждаю солдат, предпочитающих смерть плену. Однако прибегать к этому можно лишь в самой безнадежной ситуации.

— Старшина, братки, тоже решил, что без него вам легче будет прорываться, — подал голос Резников, лежавший у заваленного хода, ведущего к дому Брылы. — Но лично я решил держаться до конца. При оружии. Хоть одного фрица с собой прихвачу — и то подмога. Все оставшимся легче будет.

— Вот это уже солдатский разговор. Сейчас мы перенесем к вам лейтенанта и Агафонова. Считай, целый гарнизон. И никакой паники. Мы будем прикрывать вас до конца.

Беседуя с ранеными, Беркут на какое-то время потерял из вида Клавдию, но, как только он вышел из бункера, Мальчевский в сумраке захватил его за руку и подтолкнул в нишу, из которой начинался лаз, выводящий на поверхность.

— Там Клавдия. С ней нужно еще немного поговорить, капитан, — негромко объяснил он.

— Мы уже обо всем переговорили. Она требует отобрать оружие у всех раненых, а я на этот шаг не пойду.

— Я так и подумал, что вы с ней не о том говорили, комендант. Причем всю дорогу — не о том. Поэтому попробуйте еще раз. Только понежнее. Понимать надо… Втюрилась она в вас, Господи Боже жты мой, о двенадцати апостолах, да на трезвую голову… Пока мы с почетным караулом будем доставлять сюда тех двоих шотландских стрелков, вы побудьте с ней тет-а-тет.

33

Восходящая луна зависла над плато, и в подземелье проникало ее неяркое синевато-лиловое сияние. И хотя его хватало лишь для того, чтобы слегка очертить силуэт стоящей у пролома девушки, все равно ночное мерцание казалось спасительным светом из того, истинного мира, из которого эти двое людей были так жестоко изгнаны.

Впрочем, долетавшие оттуда отрывистая немецкая речь, лязг гусениц разворачивающейся прямо у пролома танкетки и отзвуки проходившей на том берегу орудийной дуэли, никакого отношения к тому, наземному миру, казалось, тоже не имели. Все это было лишь галлюцинацией, которая навеивалась таинственным светом, исходящим даже не от луны, а откуда-то из глубин космоса, и несущим в себе отражение каких-то иных времен и миров.

— Господи, как я боялась… Андрей, — неожиданно прошептала Клавдия, сжимая в своей нежной ладошке его — очерствевшую, испещренную ороговевшими шрамами и ссадинами. — Я так молилась, чтобы ты пережил еще и этот, еще один страшный день, дожил до ночи, до… этой нашей встречи.

— Но мы ведь только что виделись, — не ко времени и некстати напомнил капитан.

— Разве? Выходит, сразу не решилась. Это всегда трудно, а тем более — посреди пальбы и смертей…

Беркут ощущал на своей шее сладостное, умиротворяющее тепло женских губ, растерянно, ошеломленно вдыхал еще не убитый тленным духом подземельной сырости и дымных костров дурманящий запах ее волос. С замиранием сердца прислушивался к нежным, взывающим движениям пальцев, нервно и трепетно блуждающим по его затылку.

— Но, Клавдия… Вы… Я просто не знал об этом, — растерянно прошептал Андрей. — Не знал, что все это настолько горестно для вас…

— Я тоже не знала. Не верила, что все так обернется. Ведь случайная же встреча, правда? Я даже не знаю, кто вы на самом деле. Какой вы. Как складывалась ваша жизнь до того, как попали сюда. Все, что я делаю, все, что здесь происходит сейчас, — какое-то безумие. Которое можно понять и оправдать, только учитывая, что это — безумие обреченных.

— «Безумие обреченных»… Божественно сказано.

— Это ваше любимое словцо: «божественно»… — Андрей почувствовал, что она улыбнулась. И тоже попытался улыбнуться. — До сих пор не пойму, почему вначале оно так раздражало меня.

— Школьная привычка. Такие словечки вы, учителя, обычно называете «словами-паразитами».

— Точно! — по-детски обрадовалась этому уточнению Клавдия. — Но однажды я услышала, что между собой бойцы называют вас «божественным капитаном». Божественный Капитан! Вы знаете, что вас так называют?

— Приходилось слышать. Впрочем, называют по-разному, в зависимости от ситуации и настроения.

— И эта кличка появилась давно, еще до вашего появления в Каменоречье?

— Раньше — нет. С этой кличкой постарался здешний гарнизон.

— Так вот, с того дня, когда я услышала это — Божественный Капитан, само ваше словцо приобрело совершенно иной смысл, иное звучание.

— Божественно, — вновь улыбнулся Андрей.

— С тех пор я тоже называю вас только так: «божественный капитан». Мысленно, конечно.

Слушая ее, Андрей чувствовал себя совершенно обескураженным. Он не ожидал и не мог ожидать подобного объяснения. Оно не то чтобы потрясло, но, во всяком случае, приятно взволновало его.

Беркут ощутил близость губ женщины. И поцелуй, в котором они слились, тоже был поцелуем людей, понимавших, что сами они обречены точно так же, как обречена на гибель их непонятно когда зародившаяся в этом агонизирующем аду любовь.

— Неужели мы погибнем здесь, Андрей? — томно прошептала она.

— Не должны.

— Вы не чувствуете себя обреченным?

— А кто сказал, что мы обреченные? Мы — как все солдаты: сражаемся и надеемся. И вообще терпеть не могу этого слова: «обреченные». О солдатах так не говорят. Но все равно вы правы: это безумство…

— Что именно?

— То, что происходит сейчас с нами…

Голоса и лязг гусениц по ту сторону поднебесья затихли. Из штольни тоже не доносилось больше ни голосов, ни выстрелов. Приумолкли, зная об их свидании за каменным простенком, и раненые. Маленькая каменная пещера как бы отделяла Андрея и Клавдию от обоих враждующих лагерей, превратившись в своеобразное нейтральное убежище, в котором можно было хоть на несколько минут укрыться от всего того страшного и необратимого, что происходило сейчас на израненной, как никогда щедро усеянной телами погребенных и непогребенных земле.