Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Остальные до сих пор не показывались. Лот подошел к компрессору. Он знал, как его запускать. Когда двигатель затарахтел, он пошел дальше, взял бур отца и поднялся по обломкам камней туда, где надо будет бурить, — они все вместе перед самым обедом расчистили этот участок; бур был тяжелее, чем ему помнилось с утра. Он установил бур. Нажал на выключатель, буровая штанга неистово завертелась, а он уперся в бур бедром, чтобы на этот раз он не отклонился. Штанга медленно погружалась в скалу. «А потом я увидел здесь, в бараке, мотоцикл», — подумал он.

Барак был отсюда не виден. Он теперь находился далеко позади; передний фронт работ продвинулся уже метров на двенадцать и проходил чуть ли не под самой макушкой. Лот перестал бурить и посмотрел вверх. Голые кроны деревьев почти закрывали макушку. Она была то светло-серой, то серой, то темно-серой, в зависимости от того, какой густоты туман проплывал перед ней; а в те мгновения, когда туман не закрывал ее, она была черной.

«Мотоцикл стоял в углу, в тамбуре, — думал он, — там же, где стоит и сейчас, — и он снова запустил бур, тарахтение отдавалось во всем его теле, — и когда я приехал с Самуэлем, отец был там. Там, среди них. Он гораздо меньше ростом, чем раньше, меньше, чем я его себе представлял. Он по-прежнему пьет. Больше прежнего, наверняка больше. А теперь, — вдруг пришло ему в голову, — он еще взял эту канистру с бензином. Мерзавец — так сказал старый Муральт: кто ворует у своих здесь, в горах, — мерзавец, — думал он и даже услышал теткин голос: „Этот мерзавец сидит в тюрьме“». Он уперся изо всех сил в пневматический бур, который очень медленно входил в скалу. И зачем отцу это понадобилось, далась ему эта канистра, и что будет, если остальные дознаются. Не будь он немой, он поговорил бы с отцом, и, возможно, отец понял бы его, и они вместе начали бы все сначала. Но отец даже не узнал ключа, а теперь, думал Лот, ничего у него нет, и больше ничего нельзя сделать. Написать — нет, написать не годится — буквы, написанные на бумаге, передадут только внешнее, но не то, что можно передать голосом, — сокровенное, и то, чего сам не знаешь, а только чувствуешь. Нет, надо найти что-нибудь вернее, чем талисманы и буквы. Но, сколько бы Лот ни думал, выключив бур, чтобы немного отдышаться, он ничего не мог придумать.

«И все-таки я что-нибудь найду», — подумал он вдруг; он выбрал новую точку опоры, поднял кулаки с рукоятками на уровень бедер, включил бур и не останавливался больше, пока буровая штанга не ушла в дымящийся камень точно по отметку. Что это будет, он и сам пока не знает. Но что он это найдет, он знает, и, наверное, самое лучшее сейчас — просто подождать.

Он вынул бур и перенес его туда, где надо было бурить второй шпур. Оглянулся. И тут он увидел далеко внизу, на самом нижнем конце узкоколейки, человека под дождем. Человек махал ему рукой. Это Филиппис, подумал Лот; потом положил бур и пошел навстречу Джино Филиппису. Он увидел, как Филиппис приложил руку ко рту. Теперь сквозь дождь и завывание ветра до него донесся протяжный крик: «Возвращайся!»

Самуэль (грузовик)

Тот ветреный четверг: Муральт — рядом с тобой в кабине, в кузове — длинный Филиппис. Ты ехал медленно. Видимость была никуда. Дождь, клочья облаков, и похоже, что сегодня так и не развиднеется. А ведь было уже одиннадцать. Ты ехал очень медленно, сидел, вытянув шею, справа и слева в туманной мгле скользили навстречу едва различимые деревья. Вскоре привычно запахло разогретым маслом, бензином и горячей кожей. Муральт ничего не говорил. Только один раз, — вы отъехали всего метров на двести, и прямо перед машиной вырос камень величиной с верстовой столб, прямо посреди дороги, так что ты едва смог объехать его, — он пробормотал: «Осторожнее». И снова тишина; горячий шум мотора, дрожание руля и побрякивание переключателя передач. Да еще скрип «дворника», и тишина, и только через полчаса перед тобой вдруг выросла гора обломков высотой метра в два, а ширину даже невозможно было определить. Остановились, вылезли; при ближайшем рассмотрении последние сомнения исчезли. Обвал был совсем свежий. Из камней торчали стволы деревьев. Муральт, а потом и Луиджи Филиппис молча сели в машину вслед за тобой. На мгновение, когда ветер разогнал туман, стало видно место, откуда начался обвал, и под ним — широкий след, оставленный его движением. Как всегда, лавина при спуске постепенно раздавалась в ширину, и теперь можно было определить, что ширина завала на дороге не меньше двенадцати метров.

Муральт сказал:

— Нас отрезало.

А ты:

— Приехали. Надо возвращаться.

Только через двадцать пять минут ты, давая задний ход — Луиджи Филиппис показывал, как ехать, — довел машину до места, где можно было развернуться. Снова та же тишина, та же горячая шумная тишина, наполненная звуками работающего мотора, видимость, правда, немного улучшилась, но теперь у тебя неотступно стояла перед глазами эта заваленная дорога, и тебе вспомнился Кальман, и как он не захотел тебя слушать.

— Но уж теперь-то все, — сказал ты, и сидевший рядом Муральт повернулся к тебе лицом.

— Все? — спросил он.

— Больше я ни за что не поеду.

Муральт смотрел на тебя сбоку.

— Я думаю, надо все-таки закончить. Никуда не денешься. Мы взяли на себя обязательства.

— Делайте что хотите. Но без меня.

Этот остолоп Муральт понятия не имеет о том, что значит вести машину по такой дороге; ну и пусть себе выполняет свой долг, покуда не увязнет по уши в грязи, а то и в снегу. Но без тебя. Ни Кальман, ни управление не могут требовать от тебя, чтобы ты и дальше водил машину по такой дороге. Чистое самоубийство. А вот и барак.

А потом, Самуэль, произошел тот чудной разговор с Кальманом. Помнишь? Кальман стоял на пороге, а ты перед ним, и ваши лица постепенно багровели, и Кальман быстро сказал:

— Заткнись. Борер возьмет шесть человек и расчистит дорогу. Завтра утром сможешь снова отправляться. Хватит об этом, — и он повернулся и хотел уже войти в барак.

Да не на такого напал! Видно, он в последний раз пытался сыграть роль сильной личности, которою он не был, и, заговорив быстро и резко, запугать тебя, чтобы ты не заразил своим настроением остальных. Но он ошибся — не на такого напал. А может, ошибся он не в тебе, а в самом себе.

— Кальман, — крикнул ты, — Кальман, нет, не хватит! А ну, стой!

Кальман остановился, словно прирос к порогу.

— Кальман, — продолжал ты уже тише и так спокойно, как только мог в такую минуту, — Кальман, это хорошая мысль — расчистить дорогу экскаватором. Тогда мы проедем. Ну а что если за ночь три новых лавины завалят дорогу? Что тогда? Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я ни за что больше не поведу машину, только последний раз отсюда в Мизер и прямиком в гараж. Все. Нас отрезало. Усек, Кальман?

Пока ты держал эту длинную речь — под конец ты даже охрип, — ты все ближе придвигался к Кальману; ты знал, ты победишь, в этом единственном, но самом важном случае ты победишь, Кальман уступит, хочет он этого или нет; только оставаться твердым, только на этот раз не проявить слабость, а остальное приложится; твое дело правое. Ты так вошел в раж и с таким нетерпением ждал ответа Кальмана, что не заметил старика Ферро. Тот уже в самом начале разговора вышел из-за спины Кальмана, вместе с ним сделал несколько шагов тебе навстречу, потом вместе с ним снова вернулся к порогу, под узкий выступ крыши, защищавший крыльцо от дождя, и теперь стоял у стены возле двери, уставившись на раскисшую площадку, на лужи, на маленькие расползающиеся горки щебня и желто-бурой глины. Он стоял так тихо, что его легко было не заметить, и только перед тем, как войти в тамбур вслед за Кальманом, который так тебе и не ответил, ты посмотрел на него; но лишь днем позже ты вдруг вспомнил про него, про него и про то, как странно тих, погружен в себя он был. Пожалуй, тогда — на следующий день часов в девять — ты даже смог себе представить, что происходило со стариком Ферро в четверг. По крайней мере, до некоторой степени. Но в тот момент ты наверняка этого не знал, да и Ферро тебя тогда совершенно не интересовал. Знал ли сам Ферро, что с ним происходит? Нет. Или тоже лишь до некоторой степени; он знал или, по крайней мере, чувствовал — подсознательно, но совершенно безошибочно — только одно: это он, это Лот. «Он меня нашел, он меня знает, он — мой сын, Лотар Ферро, Лотар Адриан Ферро. А Бет, малышка, что с ней? Лот. Это он, совершенно точно. И ключ. И точно тот же взгляд. Лена. Ее сын, мой сын, и когда он отводит глаза, у него в точности такой же взгляд. Немой. Я никогда об этом не слыхал. Ну и что? Это он, Лот», — непрерывно, медленно и четко звучали в нем эти немногие слова: он стоял, прислонясь к стене, и пытался выйти из их круга, но снова и снова попадал в него; слова были точно цепь, звено за звеном; и эта круглая цепь, или замкнутый круг, или что там это было, не выпускало его. Он был замкнут в эту цепь, в этот круг, он не освободился и тогда, когда в нем возникло еще одно, тоже издавна знакомое чувство.