Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Ты и вправду забывал? Или ты не закреплял ее еще и по какой-нибудь другой причине? Помнишь, Керер: ты, бывало, сидишь у очага, или крошишь лук на широком подоконнике, или моешь сковородки, а над тобой кусок брезента неустанно бьется между крышей и столбами? И хлопает много часов подряд, звук то нарастает, то убывает, то иссякает — лишь кое-когда устало щелкнет, — то снова учащается до резкой дроби, словно бы кто кулаком барабанит по стене, барабанит до тех пор, пока ты не поднимешь голову и не спросишь себя, и как только эта проклятая парусина не разорвется в клочья? Помнишь? Но парусина была крепкая, она выдерживала, и все продолжала хлопать, наполняя воздух своей бешеной музыкой.

Ну а ты, Керер, сам ты — крепкий, у тебя-то как о выдержкой? Здесь, значит, и была настоящая причина: может быть, сам того не сознавая, ты вступил в спортивное состязание, в своего рода игру, в совершенно бессмысленный поединок, целью которого было установить, у кого из вас двоих, у парусины или у тебя, больше выдержки. И возможно, в тот четверг, когда ты как раз собрался вместе с младшим Филипписом заняться мытьем посуды и чисткой очага, ты впервые смутно ощутил, что вот-вот проиграешь это чудное тайное состязание. Было довольно темно, огонь в очаге догорал, и потому Джино Филиппис, наверное, не видел твоего лица. И слава богу. А то бы он или спросил, что с тобой, или смолчал бы, но, уж во всяком случае, не заговорил про эту историю с Ферро. Твое лицо было скрыто, одни только глаза видны, большие, немного навыкате, устремленные на отверстие трубы и на воду, которая непрерывной струей текла оттуда в лохань для мытья посуды; лицо было скрыто, замкнуто, и за ним скрыт страх, а может, еще и печаль, во всяком случае, чувство, которое, как ты теперь понял, переполняло тебя уже довольно давно: страх перед этой парусиной, которая хлопала, не унимаясь, и даже как будто все сильнее. Ты попробовал подавить это чувство, подумав про дом, про Маргрит и вашу младшенькую, которой не было еще и трех; ты подумал про Урса, который уже ходил в школу и был одним из лучших учеников, про ваше путешествие в Вельшенрор месяц назад — тебе удалось тогда отпроситься на три дня; ты вспомнил свою давнишнюю мечту будущим летом всем вместе поехать в туристском автобусе через Фурку, но тебе не удавалось так ясно вообразить себе все это, как ты обычно воображал, механически перетирая тарелки, ложки и вилки: в ушах у тебя звучали дробные залпы парусины, и только когда Джино Филиппис, подтолкнув тебя, спросил: «Что ты об этом думаешь?» — ты повернулся к нему, отвлекся наконец от этого чувства и спросил:

— Я?

— Я спрашиваю, что ты об этом думаешь.

Он понял, что ты замечтался.

— Ведь ты же сам их только что видел, — сказал он, — верно?

— Кого?

— Ну, Немого и Ферро. Заметил, какое у него было лицо?

— Не понимаю. У кого?

— Да у Немого же. Что-то с ним неладно. Ты же видел, он стоял у двери в комнату, прислонился к стене. А Ферро перед ним. У Немого на лбу были капли пота, и когда мы проходили, он так уставился старику в затылок, как будто там вот-вот взорвется заряд. Ну и глаза у него были! Я думаю, с ним что-то неладно.

— А что может быть?

— Я же тебе рассказывал про пакет.

— Про пакет?

— Керер, ты, наверное, и вправду спал. Про пакет под кроватью, где Немой держит свои манатки. Когда он приехал, у него этого пакета не было. Помнишь, две недели назад, он только приехал, а я как раз случайно был в тамбуре, когда он вносил вещи, и я помог ему, поднес рюкзак; у него был тогда рюкзак и чемодан, и больше ничего. А вчера в обед, сам он тогда был в Мизере, ты знаешь, я подошел к кровати Луиджи, у него в рюкзаке мой крем для обуви. Я нагнулся и, когда вытаскивал мешок Луиджи из-под его койки, совершенно случайно взглянул под соседнюю койку. И я увидел, что под ней ничего нет; но под следующей, под свободной койкой, кроме рюкзака Немого и его чемодана, был еще этот пакет. Понимаешь?

Младший Филиппис стоял рядом с тобой. Теперь он нагнулся с тарелкой в руке и заглянул тебе прямо в лицо.

— Сам не знаю почему, — продолжал он, — но я вдруг подумал: смотри-ка, это она. Канистра Борера. Ее взял Немой. Она у него, он ее запаковал. Представляешь?

Он смотрел тебе в лицо, дышал тебе в лицо, и ты медленно проговорил:

— Немой? Значит, ты думаешь, Борер все-таки прав? Немой украл ее, ты это хочешь сказать, Филиппис?

Младший Филиппис смотрел тебе в лицо, и в красноватых неспокойных отсветах тлеющих углей видны были его глаза, черные, блестящие, он поводил ими, в волнении ожидая твоего ответа, видна была бронзовая кожа, и видно было даже, как слегка дрожат уголки его рта. Он медленно выпрямился и сказал:

— Не знаю. Я знаю только одно — с Немым что-то неладно.

— А зачем ему канистра бензина? — спросил ты.

А он сказал:

— Если он… Видишь ли, Керер, мне пришло это в голову, потому что у него был такой чудной вид, сейчас, в тамбуре, а вдруг он, например, хочет смыться, может, он потому так волнуется, что он худое задумал?

— Ну что он мог задумать!

— Мало ли. Мне кажется, он хочет умотать на мотоцикле Ферро, и для этого ему понадобился бензин. Верно? Возьмет мотоцикл и был таков. Представляешь?

— Уж и не знаю, — ответил ты. — По-моему, он не из таких. Нравится он мне. Бедолага, а парень хороший.

И снова захлопала парусина; она дергалась как бешеная, тщетно пытаясь оторваться от крыши, и никак не унималась, а потом младший Филиппис, ставя стопку тарелок на полку, сказал:

— Но я видел этот пакет, и он выглядит точь-в-точь как завернутая в бумагу канистра, и я видел его там, и тут уж никуда не денешься.

Огонь в очаге погас.

— Ну и что же ты собираешься делать? — спросил ты младшего Филипписа.

— Сам не знаю. Может, поговорить с Кальманом? А может, проще всего припереть к стенке Немого и велеть ему уладить это дело?

Скоро надо было уже идти; остальные приступали к работе в четверть второго, а у вас с младшим Филипписом, как у рабочих кухни, обеденный перерыв кончался всего на пятнадцать минут позже, чем у других. Ты посмотрел через круглое окно вверх, туда, где среди деревьев стоял барак. Но никто еще не выходил, и дверь барака была закрыта.

— Надо сначала удостовериться, — сказал ты тогда. — Сперва попробовать выяснить, правда ли, что в этом пакете канистра.

— Постучать по нему, вот и выяснишь.

— Стало быть, Филиппис, — начал ты еще, и как раз в это мгновение Немой вышел из барака. — Вон он идет, — пробормотал ты, и вы оба наблюдали из затененного парусиновым навесом окна, как Немой вышел на утоптанную и снова размякшую от дождя площадку между бараком и ступеньками, выбитыми по откосу, и остановился под дождем, без защитного шлема, и Филиппис, устав стоять, согнувшись в три погибели, выпрямился и сказал:

— Представляешь, я голову даю на отсечение, с ним что-то не… — но даже на таком близком расстоянии невозможно было расслышать, что он сказал еще, потому что здесь, у самого окна, парусина хлопала оглушительно, звук нарастал, барак содрогался, и тут вы увидели, что шум производят не только парусина и ветер: между вами и Немым втиснулся могучий корпус Самуэлева грузовика.

Грузовик остановился. В кузове сидел старший брат Филипписа. Он вылез, а из кабины вышли Самуэль и Муральт. Самуэль что-то крикнул и побежал вниз по откосу; он подбежал к Немому, пробежал мимо него, и когда он был метрах в трех от барака, там снова открылась дверь и быстро вышел Кальман.

— Не иначе что-то стряслось! — крикнул Филиппис и выбежал из кухни.

«Отлично, — подумал ты, — только этого и не хватало». Ты медленно отошел от окна и вернулся к своему молчанию, и страху, и печали, притаившейся где-то внутри — сейчас она проснулась, разбуженная хлопаньем парусины, которая все-таки, как ты теперь понял, одержала победу в вашем бессмысленном тайном состязании.

ДЕВЯТАЯ НОЧЬ

Лот постоял перед бараком. Значит, он ошибался, думая, что и без слов сможет все сказать отцу. Ключ от мотоцикла был его талисманом, но талисман оказался бессильным; возможно, талисманы вообще имеют гораздо меньше силы, чем он думал. Во всяком случае, теперь это всего лишь ключ от NSU-405, и он находится у отца, и лежит в тамбуре, в брезентовом мешочке, где отец хранит и другие запасные ключи. Он сделал на заказ два новых, думал Лот, он забыл, что произошло с этим, со старым ключом. Он забыл его и, возможно, вообще давно уже не вспоминает о том, о чем думает Лот.

Он медленно поднялся по откосу; увидев прямо перед собой грузовик, он вспомнил, что мимо него проходили Самуэль, и Муральт, и Луиджи Филиппис, а потом еще Джино Филиппис. Наверное, это было не очень давно, хотя он за это время почти совсем успокоился — от мотора все еще пахло горячим бензином, и потом, ведь иначе другие уже успели бы подняться сюда, так как пора было приступать к работе. Он зашагал вверх по шпалам узкоколейки и только теперь заметил, что забыл защитную каску, а дождь льет как из ведра, и холодные струйки стекают ему за шиворот. Но сейчас это неважно. Важно, что у него больше нет талисмана. Наверное, надо поискать что-нибудь другое. Что-нибудь посильнее, такое, чтобы отец все понял. Наверное, он сможет достать карандаш и кусок бумаги, возьмет у Гайма, он просто напишет, что хотел сказать, отец прочтет письмо, а Лот может даже при этом не присутствовать, и отец все-таки узнает самое важное. «Письмо», — думает он, и ему вспоминается тот клочок бумаги, на котором он писал письмо в комнатушке над гаражом; сидел у стола в полутьме и писал письмо, которое начиналось словами: «Милый дядя, спасибо тебе за все. Теперь я вырос и должен уйти. У меня есть важное дело…»