Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Он добрался до стройплощадки, огляделся и примостился на подножке экскаватора, где его не так поливал дождь, и стал ждать остальных, и все это время он снова видел себя, как он шел тогда, шаг за шагом, с письмом в руке через темную переднюю в комнату Бенни, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, — прошел через темную переднюю и остановился, тихонько постучал, еще постучал и подождал, и вот Бенни проснулся, и громко прошлепал к двери и открыл. Он дал ему письмо, Бенни хотел подойти к столу, к лампе, но он удержал его за руку, затряс головой и показал на то, что он написал на внешней стороне сложенной бумаги: «Дяде Паулю». Тогда Бенни приблизил к нему свое старое лицо, взглянул на него, и он посмотрел на Бенни, а потом отошел от двери, торопясь уйти поскорее, чтобы Бенни не увидел слез, которые внезапно навернулись ему на глаза, и вот он уже внизу, во дворе, а потом на улице, а потом на проселочной дороге и наконец у канала; луны не было, но облака светились, и этого было достаточно, и он двинулся берегом канала. Одно он знал наверняка: канал вытекает из реки, а река протекает в Мизере; как ни далеко дотуда, но, если он будет держаться канала и реки, он не заблудится.

Было совсем не холодно, и так тихо, что слышно было, как ветер поудобнее устраивается в кустах до утра. А утром он будет уже далеко. Еще не в Мизере, но уже далеко, и дядя не будет знать, куда он пошел. Бенни, думал он, наверное, догадается, но он ничего не скажет. Тихо. Надо идти быстрее. Может быть…

Может быть, дядя уже встал, может быть, он уже распахнул ворота гаража или позвонил по телефону, и сейчас — а вдруг — снова понаедут солдаты, колонна грузовиков с солдатами, и, может быть, они привезут с собой собак. Надо идти быстрее. А вдруг собаки уже взяли его след и идут за ним? Он оглянулся. Но увидел лишь плоские поля, далеко позади несколько огоньков. Не прожектора, а тихие уличные фонари, и высоко над ними белесо светились облака. Ни звука, только все тот же тихий ветерок в кустах, прижавшихся друг к другу на берегу. А может, это вовсе и не ветер, а сами кусты, они чуть-чуть колышутся и дышат во сне. И еще кваканье, он только сейчас его заметил, оно доносилось откуда-то снизу, от плотины, и Лот представил себе лягушек, как они сидят рядышком под причальными мостиками и квакают так громко, что даже здесь слышно. Или это все-таки лают собаки?

Он остановился. Нет. Ничего. Огромные тени скользят по сжатым полям. Тени облаков. Взошла луна. Лунный прожектор ощупывал местность, подбираясь все ближе. Серебрились кусты, серебрилась вода в канале, серебрилась бесшумно и текла мимо. Под ногами трава — здесь началась трава; на ней — его измятая тень. Он почувствовал, что трава влажная. Значит, на ней остаются следы. Следы, по которым его найдут солдаты, и дядя, и прожектора. Он нагнулся и стал рукой выпрямлять примятую траву. Возможно, она будет стоять прямо, и если он выпрямит еще десять, еще двадцать кустиков, они все потеряют его след. Какое-то время он пятился, пятился и после каждого шага проводил рукой по сырой надломленной траве, пока кровь снова не бросилась ему в голову: он забыл про собак, ведь собаки почуют его след даже и на выпрямленной траве; они же ищут его следы не глазами, а обнюхивают землю.

Тогда он спустился к каналу; он снял ботинки и вошел в холодную серебристо-черную воду; он заходил все дальше, вода стала ему выше колен, дошла до бедер и чуть не опрокидывала его, но когда он перестал ощущать под ногами подушки мха, а снова нащупал твердую почву, когда он вышел из воды и сел на откос и снова надел ботинки, у него, правда, стучали зубы, но страха он больше не чувствовал. Теперь, думал он, его не найдут и собаки. Он встал и побежал бегом; бежал вдоль канала в лунном свете и знал, что может бежать так больше часа. Утром он увидел трубы цементного завода, и вот он в городе.

Ворота были уже открыты. Служащий в строительной конторе рассмеялся, когда Лот попытался жестами объяснить ему, что он хочет работать, и смеялся до тех пор, пока за Лотом не закрылась дверь; потом — огромный двор красильной фабрики, где никто не понял, чего он хочет, и женщина вернулась в дом, оставив его стоять у крыльца; приветливый мужчина из окружной тюрьмы — не тот, с которым Лот уже когда-то имел дело, — объяснил ему, что им не требуется дворник; и наконец, ремонтная мастерская, где его взяли с испытательным сроком и через три недели выгнали, потому что он сломал паяльник. А потом августовские вечера; темнело уже раньше, но на улицах было тепло, девушки в светлых легких платьях гуляли по площади перед мостом или смеялись на задних седлах мопедов, держась за плечи водителей, и волосы их развевались на ветру; в ресторанах у реки мужчины пили пиво и играли в карты, а во дворах стояли их мотоциклы и маленькие автофургончики торговцев фруктами, иногда он видел в темноте даже NSU, но чаще легкие, более новые модели; собаки, низкорослые дворняги в пятнах, еще хромавшие после какого-нибудь уличного происшествия, по трое обгоняли его на длинной дороге, которая вела от тюрьмы, уже окутанной мраком, к городу, останавливались, а потом ковыляли следом за ним, то ли из любопытства, то ли от голода, то ли потому, что боялись одиночества, и их лапы, затвердевшие от бесконечной беготни по ночному асфальту, сухо и неритмично постукивали за его спиной, а потом тот день в бюро найма; он сидел там много часов подряд, в тесном помещении с окошечком; приходили люди в потертых куртках, молодые, ненамного старше его, и старые, они приходили и уходили, иногда, прежде чем молча выйти, вновь закуривали недокуренную сигарету, а некоторые читали газеты, развешанные по стенам, и только когда служащий, сидевший в окошечке, вышел, запер дверь и сказал, что сейчас обед, он тоже встал и провел обеденный перерыв внизу, у реки, на своем обычном месте; а потом та же комнатушка, тот же служащий за окошечком и то же ожидание; потом зазвонил телефон, и служащий дал ему адрес строительной фирмы на Рингштрассе; а через много дней его навестил дядя: дядя подъехал на своем «опель-рекорде» — теперь у него был «опель-рекорд», — вылез и зашагал по территории, долго говорил с десятником, а потом подозвал к себе Лота и под конец подал ему руку и сказал: «Ну, стало быть, Лот, старайся. И приезжай, что ли, к нам в гости на День поминовения»; а еще какое-то время спустя, в дождливый вечер, он шел по мосту, и когда уже был на той стороне, заглянул в какое-то окно, увидел ее и вошел; она сперва не узнала его, потом рассмеялась и на минутку присела рядом с ним за столик, на который поставила пиво, и ее светлая кожа мерцала, и он почувствовал жар у корней волос. «Ты видел его?» — вдруг тихо спросила она и со странной серьезностью посмотрела на него сбоку, он покачал головой, а она добавила: «Я слыхала, он опять на свободе, — и продолжала: — Ты знаешь, где он?» Он снова покачал головой и немножко отодвинулся от нее, потому что в груди у него так сильно, подпрыгивая до самого горла, колотилось сердце. «Он, говорят, теперь снова работает на дорожном строительстве. Ты не хочешь к нему?» Он покачал головой, но сам думал — и да, и нет, да, конечно, и нет, нет, ни за что, а она сказала: «На какой-нибудь стройке ты его обязательно найдешь. В самом городе вряд ли, скорее в окрестностях, на дорожном строительстве, — и когда он посмотрел на нее, она быстро добавила: — Нет, сам он тут не был; я слыхала, как о нем говорили посетители, строительные рабочие», — и она не взяла у него денег за пиво и так провела рукой по его волосам, что его бросило в дрожь, и он быстро вышел и побрел обратно в темноте, по туманной сентябрьской улице; а потом в его памяти четко всплыл тот день, когда он стоял перед воротами строительного управления, асфальтированный въезд, высокое здание, сам он — за воротами. День светлый и холодный, начало октября, молочно-белое освещение, солнце в тумане — как автомобильная фара над крышами. Никаких теней, только звуки, тонущие в тумане, и он сам у ворот; он заглянул в ворота и ждал, думая о том, что надо было отпроситься у десятника, а потом медленно пересек асфальтированную площадку, не зная, куда ему идти, а потом стоял перед служащим строительного управления, и тот сказал: «Да, ты можешь получить работу. Разговаривать там необязательно. У меня есть для тебя место в третьей строительной бригаде. В горах».

Остальные до сих пор не показывались. Лот подошел к компрессору. Он знал, как его запускать. Когда двигатель затарахтел, он пошел дальше, взял бур отца и поднялся по обломкам камней туда, где надо будет бурить, — они все вместе перед самым обедом расчистили этот участок; бур был тяжелее, чем ему помнилось с утра. Он установил бур. Нажал на выключатель, буровая штанга неистово завертелась, а он уперся в бур бедром, чтобы на этот раз он не отклонился. Штанга медленно погружалась в скалу. «А потом я увидел здесь, в бараке, мотоцикл», — подумал он.

Барак был отсюда не виден. Он теперь находился далеко позади; передний фронт работ продвинулся уже метров на двенадцать и проходил чуть ли не под самой макушкой. Лот перестал бурить и посмотрел вверх. Голые кроны деревьев почти закрывали макушку. Она была то светло-серой, то серой, то темно-серой, в зависимости от того, какой густоты туман проплывал перед ней; а в те мгновения, когда туман не закрывал ее, она была черной.