Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

Снега, Муральт, пока еще не было и в помине. К вечеру только чуть похолодало. Впрочем, те, кто работал внизу на трассе, этого почти и не заметили, попробуй-ка помахать лопатой три часа без передышки — взмокнешь под плащ-палаткой; и только когда дорога была расчищена и вы ехали домой на грузовике, вы вдруг ощутили холод и сгрудились потеснее, а когда слезли и возвратились в барак, заметили, что руки и ноги у вас совсем закоченели. Правда, за горячей похлебкой и жареной колбасой с картошкой вы постепенно разогрелись. Однако же настроение за столом по-прежнему было унылое, и похоже было, что и последний вечер в бараке пройдет так же, как все вечера до этого, — тупая усталость, и ничего интересного. Все сидели на своих местах за столом, неприятное чувство подспудного напряжения вроде бы исчезло, каждый почувствовал облегчение оттого, что вся эта морока в горах приближается к концу, но к веселью никто не был расположен. Только Брайтенштайн, кажется, снова был в ударе; он говорил очень громко, и похоже было, что пока вы за всех отдувались там, внизу, он уже успел хватить порядочно пива. Впрочем, и Ферро, судя по всему, уже усосал несколько бутылок; он сидел с мрачным видом наискосок от тебя, и его слезящиеся глаза покраснели еще больше обычного.

Но вернемся к снегу — очень уж не по душе тебе был снег. Может быть, потому, что он напоминал тебе про тот случай на горе Пасванг, про вашего тогдашнего экскаваторщика на строительстве туннеля; он был из Французской Швейцарии и завел себе внизу, в Рамисвиле, девчонку, иногда он вовсе не приходил ночевать, пока однажды его не застиг снег. Нет, в снег можно разве только в крайнем случае вырыть несколько сточных канав в Мизере, но прокладывать горные дороги — это тебе не по вкусу.

— И даже снег нас не захватил, — воскликнул рядом с тобой Брайтенштайн и подтолкнул тебя локтем. — Хотя Муральт пророчил нам снег!

— Ну что ж, — отозвался ты, и по лицам видно было, что настроение теперь поднялось хоть бы до среднего уровня, — просчитался!

Гримм наклонился вперед:

— Муральт, ты недавно рассказывал мне про случай на Пасванге. Давай, остальные, наверное, тоже хотят послушать.

— Давай, Муральт, — подхватил Брайтенштайн и заорал: — Тише! Муральт расскажет про случай на Пасванге!

— А вы правда хотите послушать?

Ну, конечно же, они хотели — хотя в общем-то все давно это знали — и ты, стало быть, начал, и когда ты дошел до этого места, как рамисвильские парни подкараулили твоего экскаваторщика за церковью и избили и как он вырвался и давай бог ноги, лесом, наверх, стало тихо-тихо, только в печке потрескивало, да вода тихо журчала за окнами, и порой хлопала парусина внизу, и звучал твой голос:

— Он как припустит по лесу; и еще какое-то время слышит, как эта компания гонится за ним с дубинками, хотите — верьте, хотите — нет, все это всплыло потом на суде, вот такие они там бандиты. Темно — хоть глаз выколи. Ни зги не видно. Перед ним все кусты да деревья, и только он остановится, чтоб дух перевести, как слышит, что они с криками его догоняют. И вдруг что-то холодное, мокрое и холодное, у него на щеке; он сам не знает, то ли это пот, то ли кровь, а на самом деле это был снег. Конечно, разумнее было бы спрятаться в подлеске, верно? Через полчаса они бы разбежались по домам, и он мог бы спокойно подняться. Черт, забыл его фамилию. Из Французской Швейцарии, из Мутье. Но он, когда увидел снег, еще сильнее припустил вверх по лесистому склону, выбежал на первые луга, бежит дальше, снова в лес, дальше среди елей, снег у него перед глазами, на волосах, снег забился за шиворот. Про рамисвильских парней он и думать позабыл. Думает только про снег, который застиг его и сейчас засыплет. Думает: вот он-то меня и доконает. Если только мне не повезет и я не добегу до барака, здесь он меня доконает. Он чувствует, что у него вязнут ноги, задыхается, добирается до трассы, которую мы построили, добирается до входа в туннель. Но до барака, где мы все спали, он уже не добрался. Кто-нибудь видел этот барак? Он, по-моему, и сейчас еще там стоит, примерно в сотне метров от туннеля, в лесу. Сердце у него сдало, ноги подкосились, и так он и остался лежать. Я первый вышел утром из барака, и он так и лежал у входа в туннель, уже занесенный снегом.

— Ну, а дальше? — спросил Брайтенштайн.

— Какое там дальше. Тут ему и крышка. Хана.

— Это я и без тебя понял. Но мы хотим знать, что вы сделали, отомстили вы этим, из Рамисвиля, или нет? — Волосы у Брайтенштайна упали на лоб, и видно было, что он с нетерпением ждет рассказа о грандиозной драке.

— А за что им мстить? Они, что ли, виноваты? — возразил ты. — Они-то при чем, если у него сердце сдало?

А Брайтенштайн:

— Здрасьте, а кто же виноват? Кто-то же, наверное, был, кого стоило избить, так или нет? — Он обвел вас чудными остекленевшими глазами, одного за другим, и вдруг расхохотался и стукнул тебя своей лапищей по плечу: — Муральт, все ты врешь, черт тебя подери! Все-то ты нам голову морочишь: «Думает только про снег», ведь так ты сказал? «Думает, он меня доконает» — и так далее — и ты хочешь, чтобы мы тебе поверили? Да ты-то откуда знаешь, что он думал, твой экскаваторщик? Ты что, перекинулся с ним словечком, когда нашел его замерзшего у туннеля? Ладно тебе заливать, Муральт, я тебя поймал, все это небылицы.

Все рассмеялись. А Гримм подмигнул тебе и кивнул в сторону Брайтенштайна:

— Он не такой дурак, каким прикидывается.

— Пива! — крикнул Брайтенштайн. — Повеселимся напоследок. Последний у нас сегодня вечер или нет? Кальман, скажи-ка!

Кальман рассмеялся.

— Да я не меньше тебя рад.

Керер принес из прихожей пять бутылок.

— Больше нет, — сказал он.

Брайтенштайн встал.

— Керер, что за дурацкие шутки? Тащи сюда пиво.

— Серьезно, — сказал Керер. — Больше нет.

На мгновение стало тихо.

— Ты хочешь сказать… — пробормотал Брайтенштайн и осекся, и вдруг Ферро сказал:

— Керер, а ну давай тащи водку.

И так, стало быть, продолжалось еще некоторое время, Брайтенштайн пел, но по-прежнему только он один и был в ударе, а потом Брайтенштайн снова обратился к тебе и сказал:

— А ну, Муральт, расскажи-ка нам еще что-нибудь. Расскажи про суд. Это был настоящий суд?

У тебя — да и, как ты заметил, не только у тебя одного — промелькнула мысль насчет Ферро, у которого нашлось бы что порассказать на эту тему. По крайней мере, такие слухи ходили, кажется, Самуэль рассказывал, что-то про тюрьму, и про его жену, точно никто не знал, да это было и неважно. Ты сказал:

— Ну а как же, конечно, было следствие. К нам наверх заявился инспектор. И масса шпиков, в форме и в штатском. Мерили следы, выспрашивали нас поодиночке, как на настоящем допросе; потом укатили, и мы только слыхали потом, что и в Рамисвиле все эти расспросы оказались без толку. Через десять дней мы свернулись и возвратились в город. Одно могу сказать — эти десять дней в снегу были самые скверные.

— Вот интересно бы при этом побывать! Настоящий суд. Здорово интересно, — кивнул Брайтенштайн.

Он теперь, как видно, вступил в фазу задумчивости и, хотя бы ненадолго, угомонился. С полчаса или больше настроение в бараке было сносное, стало тихо, уютно, только уже догоравшая печка пофыркивала и урчала; в густом дыму карбидная лампа казалась далекой-далекой; дым окружал ее густыми клубами, и тут появилась водка. Керер поставил на стол пузатую оплетенную бутылку, и Гайм, который сидел в самом низу стола рядом с Немым, хихикнул себе под нос, взглянул на Кальмана и снова захихикал, и вдруг Гримм спросил:

— Что это с ним? Гайм, ты чего развеселился?

А Гайм на это, продолжая хихикать — и очень он был похож на крота:

— Я вспомнил про Шава. Зря он убежал. Я говорю, оказалось, не было в этом нужды. Кальман все равно никого не посылал наверх…

— Что значит — не посылал наверх? — спросил Кальман, хотя он, конечно, как и все остальные, понимал, что Гайм имеет в виду макушку.

— Точно, Гайм, нам и с макушкой повезло, — произнес длинный Филиппис, и тут Брайтенштайн рядом с тобой вдруг снова встрепенулся. Он стукнул по столу и закричал: «Выпьем же, выпьем за растреклятую загогулину». Он схватил тебя и заставил встать, и вскоре вся бригада кружком стояла у стола с поднятыми стаканами, в которых до половины мерцала водка; кто-то затянул «Маленькую Жильберту», вы качались из стороны в сторону, подхватывая припев, а Брайтенштайн отбивал такт по столу пустым стаканом. Вспомни, Муральт: как ветром сдуло усталость, и этой тоскливой атмосферы вечернего барака вдруг словно не бывало; теперь вы почувствовали, что завтра — в обратный путь, завтра — домой, и на третьем куплете все лица уже лоснились от пота и водки. Ты слышал, правда, как Гримм заметил Кальману, что, в сущности, мол, это жаль, и что он предпочел бы, чтобы вы уже сковырнули макушку и сейчас могли не думать о том, что весной первым делом надо будет произвести этот взрыв, но Кальман махнул рукой и сказал: «Пускай остается как есть», ну а когда потом братья Филипписы встали и исполнили «Коломбу», тут уж вы поняли, что всей этой волынке по-настоящему пришел конец.