Немой. Фотограф Турель - Отто Вальтер

А именно:

Немой медленно отвел взгляд от старика, посмотрел на канистру, на бутыль с водкой посреди стола, на свой стакан, на свои руки и при этом все ниже опускал голову.

А потом кивнул.

— Ну вот, — сказал Борер.

Наступила тишина. Такая тишина, черт побери, что снова стало слышно, как за окнами шумно вздыхает буря и хлопает парусина. Потом Брайтенштайн сказал, и он вроде даже опять уже смеялся:

— Немой, вопрос исчерпан. Ты, стало быть, свистнул ее. В общем-то тебе повезло, что мы все это провернули в своем кругу. Верно, Кальман, в сущности, надо было сообщить в управление, и тогда, голову даю на отсечение, они бы тебя выперли. Ты знаешь, что теперь от тебя требуется. Где макушка, тоже знаешь. Лучше всего отправляйся-ка туда завтра с раннего утра, перед отъездом. Где надо бурить шпуры, ты, наверное, тоже знаешь. Ты уж встань пораньше. — Он снова рассмеялся. — Работа, я думаю, займет часа два. Выпьем.

И он поднял свой стакан, снял левой рукой шляпу, нахлобучил ее на канистру, а потом выпил.

Немой, который все это время стоял очень спокойно, тоже схватил свой стакан, где водки, мерцавшей в свете карбидной лампы, осталось на донышке, быстро поднес его к рту и опрокинул. Но тебе-то, Филиппис, тебе, по правде говоря, расхотелось пить, а особенно когда ты снова поглядел на Ферро. До чего странный у него был вид! Все вокруг один за другим вставали, потягивались и, нетвердо держась на ногах, отбывали в направлении своих коек, а он все сидел у печки, из которой падал на пол тусклый отблеск тлеющих углей, сидел, привалившись к стене, прижав затылок к оконному стеклу, а подбородок — к груди; но хотя глаза его были закрыты, он не спал. Наоборот, сейчас он вдруг пошевелил губами, открыл рот, как будто приготовившись произнести длинную речь, но издал лишь еле слышный стон, поднял указательный палец, словно вел очень важный разговор, где каждое слово имеет значение. Он повел пальцем из стороны в сторону, опустил руку, покачал головой и возобновил разговор с пустым пространством. Да, вид у него был более чем странный. Упился, это само собой, но не только в этом дело. Было в нем что-то призрачное, а может, так казалось из-за плававшего вокруг дыма. И еще что-то хищное и жестокое. Он напоминал старого кровожадного зверя, с которым не справиться охотникам, а может, старого, измотанного охотничьего пса, прожившего уже четверть века и раненного, возможно, раненного смертельно. Ты стал продвигаться вдоль стола и оказался как раз напротив него. И тогда ты увидел, что на самом деле глаза у Ферро вовсе не закрыты. Нет, между веками оставались тоненькие щелочки, и сквозь них тебя обжег его взгляд. Взгляд, устремленный на тебя. Правда, неизвестно, видел ли он тебя. Ты вдруг протрезвел. Наклонился к нему через стол.

— Ферро, — негромко обратился ты к нему, — ты не спишь? Ты что, напился?

Он не отрывал от тебя взгляда.

— Господи, Ферро, да не смотри ты на меня так страшно. — Ты рассмеялся, надеясь, что и Ферро чуть-чуть повеселеет. Но Ферро только очень медленно приподнял веки и продолжал смотреть на тебя, потом в нем как будто проснулась жизнь, он оперся одной рукой о скамью, другой — о стол и попытался встать. Два-три раза пытался встать и снова падал на скамью. Потом наконец поднялся, встал на ноги, не сводя с тебя взгляда, прошел мимо тебя, схватился за дверной косяк и, спотыкаясь, вышел. Ты увидел в окно, как он исчез в полумраке. Ты все же хлебнул еще разок и в это время услыхал, как он двигает ящиками в тамбуре, что-то бормоча себе под нос. А когда ты сам вышел в тамбур, он как раз сел на ящик и, как каждый вечер, как все эти долгие недели, ссутулился на своем обычном месте перед мотоциклом.

Ты не подошел к нему. Ты остался на пороге; в комнате, за твоей спиной, все без лишних разговоров укладывались спать; тебя охватило какое-то смешанное чувство любопытства и тайного страха, перед тобой все время всплывало лицо Немого, настроение у тебя испортилось, разгоряченный водкой, ты мерз в тамбуре и все же не уходил и смотрел на старика. Он не видел тебя. Ссутулившись, сидел на ящике и даже не снял мешковину со своего мотоцикла, ничего не делал, только не отрываясь смотрел на мотоцикл; иногда его фигура словно бы сливалась с сумраком, не было слышно ни звука, даже в бараке за твоей спиной воцарилась мертвая тишина, и только иногда старый Ферро, подняв руку, начинал медленно водить указательным пальцем в пустоте и возобновлял свой одинокий пьяный разговор.

— Пошли, старик, — сказал ты. — Пошли, пора на покой.

Он поднял голову и повернулся к тебе лицом. Ты едва различал его лицо в темноте. Потом он сказал:

— Лот.

— Что? — спросил ты.

— Это ты. Лот.

«Ну вот, высказался, — подумал ты. — Господи, в таком непотребном виде я его еще не видел. Знать бы хоть, что это за Лот».

— Ну, ясно, Ферро, — сказал ты. — А как же. Но сейчас пойдем. Спать пойдем.

Ферро глядел на тебя, и в глазах у него мерцало и вспыхивало.

— Это ты, — сказал он. — Это ты — теперь я уверен. Лот.

— Ну, конечно, это я, — ответил ты. Только бы увести его отсюда; подхватит еще в этакой холодине воспаление легких со своим Лотом. — Что за вопрос, — продолжал ты. — Но сейчас это неважно. — Ты рассмеялся. — Знаешь, все мы надрались. Пошли, пора на покой.

— Вот здесь, — сказал на это Ферро, — здесь садись.

Ну что ж, видно, ничего не поделаешь. Ты похлопал его по плечу, а он снова указал рукой перед собой и сказал:

— Вот здесь. Садись.

Ты улыбнулся ему и сказал:

— Да, видишь ли, старик, тут и стула-то нет для меня, тут только твой драндулет стоит, и, кроме того, уже слишком поздно, ложись-ка ты тоже спать поскорее, — и ты открыл входную дверь, и увидел, что на дворе все посерело. Серый мокрый снег. И ветер… Ветер глухо завывал. Ты снова вспомнил Немого. Вспомнил его широкое лицо. Бедолага!

Когда ты возвратился, старик сидел в той же позе. Он снова поднял голову, посмотрел на тебя, что-то сказал, и опять про этого Лота, но тебе не хотелось снова ввязываться в такой чудной разговор, и ты пошел в комнату.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Утром вставали тоже без лишних разговоров, с похмелья всем было худо, не помогло и горячее какао — этот последний стакан какао выпили стоя. За окнами снова сеялся мелкий дождичек, а отца не было. Только выйдя в тамбур, Лот увидел его — отец сидел перед мотоциклом, лицо у него было серое — похоже, что он глаз не смыкал всю ночь. Лот, впрочем, боялся долго на него смотреть, он подтащил к окну ящик со взрывчаткой, открыл его и начал подготавливать заряды; вышел длинный Филиппис, присел на корточки рядом, они вместе молча работали.

— Кальман, — сказал Филиппис, когда тот тоже вышел в сопровождении Борера и еще двоих, — семи патронов хватит?

Кальман остановился. Лот увидел, что его ботинки перестали двигаться. Кальман ответил:

— Хватит и пяти.

Ботинки задвигались. Вышли.

Они продолжали работать, к ним присоединился Брайтенштайн, он на чем свет стоит ругал этот мокрый снег и дождь, а потом Филиппис вынул молоток и две тяжелые буровые коронки.

— Проверим, — сказал он. — Заряды. Молоток. Две коронки. Про запас два последних куска шнура. Изоляционная лента. Нож у тебя есть. А спички есть?

Лот кивнул.

— А рюкзак? — спросил Филиппис.

Об этом Лот не подумал. Он пошел в комнату. Там все собирались, он снова вывалил свои вещи на койку, чтобы освободить рюкзак, и в это время Самуэль велел выходить грузиться. Он слышал, как все выходили у него за спиной. Он остался один; он подумал: «Это я успею потом», ведь о взрыве он думал очень долго, почти полночи, и совершенно точно знал, что и как будет делать, и он думал: «Я быстро с этим справлюсь, а потом успею». Он, впрочем, еще увидел пожитки отца, они лежали неупакованные на койке, но он не мог больше задерживаться, теперь надо было думать о главном, не отвлекаться, а остальное потом, успеется, когда главное будет позади.

— Ну вот, — сказал Брайтенштайн, когда он вышел. Он и Филиппис помогли ему уложить все в рюкзак. Он взял защитный шлем, надел плащ-палатку, рюкзак и еще постоял перед дверью. Он думал: «Что с ним, почему он так сидит? Может, подойти к нему? Сделать как-нибудь, чтобы он понял: я иду вместо него только потому, что так лучше и проще, потому что он слишком много выпил, да и вообще старый», — но тут Брайтенштайн сказал:

— Ну вот, Немой. Но если ты считаешь, что лучше нам это уладить весной… — и Лот вышел. Когда он проходил по площадке, никто не поднял головы, так все заняты были погрузкой, и Лот увидел, что Кальмана среди них нет. Он остановился. Тогда Муральт в кузове оторвался от работы и сказал:

— Если тебе нужен Кальман, он пошел на кухню руки мыть. — Но Лот мог обойтись и без Кальмана, он и так понимал, что взрывать макушку надо было там, где начинается свес.