Лабух - Владимир Некляев

— Значит, Виктор Васильевич, мы просто выпиваем?.. Компания у нас?.. Отдыхаем?

Подполковник по–прежнему был по–свойски открытым.

— Нет, я на работе, и мы не просто выпиваем. Мы рассчитываем на вас, Роман Константинович. Разумеется, с учетом тех обстоятельств, в которых вы оказались.

У меня под ложечкой екнуло: вот оно!..

— И в каких я оказался обстоятельствах?..

— Да погодите вы про работу! — уловив, очевидно, напряжение в моем голосе, разлил коньяк по рюмкам Красевич. — Успеем…

Панок взял рюмку.

— Я не тороплюсь. Роман Константинович сам поторапливает.

— Что ж тянуть с тем, для чего меня позвали?.. Мне побыстрей узнать хочется, с чем я уйду.

— Нетерпеливый, — подмигнул Красевич. — С нами, с кем еще?

— Он спрашивает: с чем? — усмехнувшись, уточнил откровенный подполковник, и Красевич сразу:

— А это то же самое — с чем и с кем.

Оно так… Я впервые подумал, что красавчик Ричард Петрович Красевич вовсе не такой дурик, каким смотрится.

— Тогда с чем я с вами пойду, или не пойду в моих обстоятельствах?.. И какие у меня обстоятельства? Если те, которыми милицейский следователь стращал, так это чушь, здесь и говорить не о чем.

Я решил, что мне в этой компании, где не совсем понятной была роль Красевича, нельзя быть третьим, последним — и стал помалу напирать.

— Пить не будем? — спросил Красевич.

— Выпьем, нам поговорить есть о чем, — поддержал Ричарда и не согласился со мной подполковник. — Обстоятельства у вас, Роман Константинович, многовариантные…

Вот сказанул… Я бы сходу и не выговорил…

— И какой ваш вариант?

— Не наш, а ваш, и если вам так не терпится… — Подполковник отставил рюмку. — Если вам не терпится, так и пить погодим… А вариант, если вкратце, такой…

— Один из многовариантных?

— Первый, который в голову взбрел, — не оставил никаких сомнений в своей искренности Панок. — Не так давно в гости к вам один ученый приехал…

Панок паузу сделал — намеренно… Я спросил:

— Откуда?

— Из Соединенных Штатов ученый один, завербованный ЦРУ, бывший гражданин Беларуси и ваш друг…

— Мой друг?

— Ваш, ваш… И участковый подтвердит, что он заходил к вам, да не только заходил — жил в вашей квартире.

— Не знакомый мне человек жил в моей квартире?

— Я ведь сказал, что ваш друг… — Подполковник потянулся к полке за его спиной, взял единственную, лежавшую там, папку с бумагами и вынул из нее фотоснимок.

— Узнаете?.. Американский шпион. Просто вылитый. А вы с ним обнимаетесь… И сестра у него — проститутка, которую вы в артистки пристроили.

С фотоснимка смотрел на меня Феликс Рачницкий… В обнимку со мной.

Снимок этот в моем альбоме был. Дома. Больше нигде его быть не могло. Такой же — у Феликса, но не Феликс же им свой передал?..

Привез из Америки…

Я хотел взять фотоснимок — Панок отвел руку:

— Было ваше — стало наше.

Твою мать…

— Я лет пятнадцать его не видел.

— Кому и откуда про это знать?.. А он знал о секретных исследованиях, проводившихся в лаборатории, которой заведовал, пока не спился, Рутнянский. Его, между прочим, учитель… И предложил вам, своему другу и соседу Игоря Львовича, заработать на этом деньги… Большие деньги, за какую–то часть их уговорив Рутнянского — а сколько пьянице надо? — выкрасть из лаборатории документацию. Игоря Львовича хоть и списали с корабля, но мозгами его пользовались, в лабораторию иногда пускали и даже приглашали. Он и сделал то, на что вы его уговорили. Принес документы домой, вы пришли за ними, а в квартире пьянка — и гости с пистолетом. Уловив момент…

Надо было защищаться. Спасаться.

— Я все уловил, — перебил я, напирая, подполковника. — Дальше — версия слуги закона Потапейко?

— Приблизительно… Только с иной мотивацией, более логичной и серьезной.

— Тогда, значит, гостей я, купив у них за пару бутылок пистолет и трахнув их бабу, выпроводил, квартиру обыскал, документы нашел, а Игоря Львовича, пьяницу, которого могли бы арестовать и он про все мог рассказать, прикончил? Ну, и чтобы деньгами с ним не делиться, так?..

— Если вы так придумали, можно и так…

— И вам не смешно?

— А что смешного? — спросил вдруг за подполковника Красевич. — С чего смеяться?..

— С ахинеи этой! Кто в нее поверит?

Подполковник так возложил руку на папку с документами, как в Америке, откуда друг мой явился, в суде на Библию кладут.

— Суд. Наш самый доверчивый в мире суд. Тем более, что свидетели, граждане Лупеха, Матвиенко и Лискина, уже дали показания. И еще дадут. Любые показания, Роман Константинович, поскольку, если не вам, так им под суд идти… Вы историю с вашим братом двоюродным не забыли?

Они и про это знают и помнят, они все обо мне знают и помнят… Сволочи, циники…

Я выпил коньяк, налитый Красевичем, один.

— Послушайте, если вы не закон, не справедливость, так все же люди… Здесь ведь, как и в истории с моим братом, убийца есть! Настоящий убийца.

— Можно и мне теперь выпить? — взял рюмку подполковник. — За правду.

— Какую правду?

Панок выпил.

— За ту, какая есть, — сказал он, смакуя, ничуть не морщась, лимон. — Есть убитый и есть убийца… И другого убийцу, как и другого убитого, искать никто не станет. Зачем его искать, если нам нужно, чтобы Игоря Львовича убили вы?

— О, признайтесь, Роман Константинович! — шутовски воскликнул Красевич, поднял рюмку и также выпил один. Круг друзей сомкнулся.

Когда меня вербовали во второй раз, в начале перестройки, в советское время, за мной не было фарцы, ничего за мной не было, и я ничего не боялся. Они показали исписанный мной лист бумаги: «Это ваш донос на Крабича, известного поэта…» — а я послал их на фиг и ушел. Ничего такого уж… ну, ничего подлого про Крабича я не написал, а написанное — на моей совести… Сейчас за мной также не было ничего подлого, до совсем ничего не было, и время было не советское, никакое наступило время, а я не посылал их на фиг, не уходил… Глядя на самоуверенного, расписавшего меня наперед, подполковника Панка, на хитренького, хоть с виду и придурковатого кандидата в депутаты, гэбэшника или стукача Красевича, я начал их побаиваться… Вместе с Шигуцким и теми, кто за ними и над ними, они были героями этого никакого времени, невесть откуда возникшими властелинами человеческих судеб… В этом никаком времени сажали в тюрьму депутатов парламента, которых закон не позволял судить, надевали наручники на министров в их кабинетах, а я кто такой?.. Хрен с музыкой… В этом никаком времени люди просто исчезали бесследно — и никто их не искал.

Что ж во времени этом такое?.. Как мы в нем живем, что происходит?.. Кто этот Панок, этот Красевич? Кто они мне оба — и зачем я здесь с ними?.. У меня есть Ли — Ли, есть Нина, Марта, Камила, Роберт, Ростик… Зоя есть и Зиночка… Я их люблю, хоть иногда и не знаю, чего хочу от них, и они не всегда знают, чего от меня хотят, но любят, а эти?..

Эти как раз знали, чего хотели… Но ждали, пока я сам спрошу… И я спросил в конце концов про то, ради чего в тесном дружеском кругу по очереди пили мы коньяк.

— А зачем вам, чтобы я был убийцей? Для чего вам это?..

И они мне объяснили…

Я слушал их, и мне казалось, что или я, или они, или все вместе мы в дружеском кругу — сумасшедшие. То ли такие же никакие, как никакое время, то ли невменяемые… Из их объяснений вылезало нечто необъяснимое, что никуда и не лезло… Ни в ё… твою мать, ни в советскую армию… Выходило, что не буду я убийцей, если стану провокатором… А лошадкой — темной, или какой?.. никакой? — которая помчит меня в провокаторы, будет Красевич… Под его избирательную кампанию нам дадут открытый телеэфир, что я и использую… На первом же нашем концерте, на встрече с избирателями устрою скандал, выступлю против Красевича, как кандидата от власти, создавшей ему для победы на выборах исключительные условия, войду с властью в конфликт… — я ушам своим не верил, они у меня чахли, вяли… — и перейду в оппозицию. Тут они, может быть, на месяц–другой в тюрьму меня подсадят, чтобы вес борцовский набрал, а там посмотрят… Если сумею я весомой фигурой стать, в лидеры оппозиции выйти, так это лучше всего, поскольку там им свои лидеры больше всего и нужны… Однако в любом случае в борцах–стервецах, как сказал Панок, я в назначенное время разочаруюсь, вернусь с компроматом на них — и снова телеэфир… В начале я герой, а в конце — дважды…

О чем они?..

Я просто не понимал, не врубался, о чем они: какой прямой телеэфир?.. какая оппозиция, к которой я даже не сбоку припека?.. Какой из меня, лабуха, лидер или герой, или пусть даже провокатор?.. Я чувствовал, задницей чувствовал, не лидер, а пидар, которого они на перчик натягивали, что все это, как и версия следователя Потапейко, для чего–то придуманная ими несусветная чушь, дым, завеса, за которой скрывается нечто действительно угрожающее, опасное для меня, — но что же это такое, из–за чего всем скопом они, менты с гэбэшниками, на меня навалились?.. Этого, конечно, они мне не объясняли, несли свою чушь, Панок нес, Красевич только головой кивал, темная лошадка, болванчик китайский, а в моих висках, до ледышек захолодевших, будто метроном стучал: так–так! на фиг!.. так–так! на фиг!.. так–так! на фиг!.. на фиг!.. на фиг!.. Но, как метроном ни стучал, ни так–такал, я, не понимая, что происходит, и задницей боясь того, чего не понимал, так и не послал их на фиг, так и не ушел. Я сказал, что подумаю…