Лабух - Владимир Некляев

— Давай меняться, — нагло забирает она форель, и я расцениваю это как мирное соглашение после непонятной для меня локальной войны. Ну, если мир, пусть ест свою рыбу…

— Роман, а как ты все угадал?.. — удивляется Нина. — И мачанка с колбасками и ребрышками…

За годы без меня Нина многое про меня забыла.

— Ты забыла, что он артист, — говорит Марта.

— Лабух, — уточняет Камила.

— Выступальщик, — подыгрывает Роберт. — Выступай, но не с шампанским же под бабку…

Я наливаю ему рюмку водки — в его возрасте, играя на свадьбах, я пил ее стаканами.

— Роберт… — приподнимает бровь Марта.

— Я люблю вас всех, — поднимаю я шампанское. — И хочу, чтобы все мы встречались. Хотя бы изредка…

— Можно и чаще!.. — торопливо чокается со мной Роберт, лихо опрокидывает рюмку и накидывается на бабку, а Марта, опустив бровь, вопрошает:

— И что из этого получится?

— Нормальный гарем, — обсасывая плавник форели, высовывается Камила. — Наш отец, ваш старший муж — нормальный басурманин. Вон и жена младшая при мангале поджидает, пока он с двумя старшими забавляется…

Нина недоуменно оглядывается.

— Какая жена? Там Ли — Ли с Полем…

— Ой, мама… — облизывается Камила и отрывает форели голову.

Нет, сегодня она не за меня… Зря я рыбой с ней поменялся.

— Не одолею одна… — принимается за рульку немка. — Жаль, муж мой младший не при мангале, а то бы позвала.

Не стерпела все же…

— Гарем… мангал… — обжигается Роберт горячей, еще скворчащей в горшочке, бабкой. — Ну и что, пусть себе, жили бы все вместе…

Я говорю:

— Младшие подождут…

— А ты бы с кем жил? — спрашивает у Роберта Камила, и Роберт отвечает:

— С Полем.

У Нины вилка выпадает из рук, а Марта смотрит на меня:

— Роман, у тебя проблемы?

Это у меня проблемы?.. Впрочем, да, проблемы, но не может быть, чтобы мой сын — и гомик… Ему всего шестнадцать, он мастурбирует, он еще никто…

Вилка плюхает в сковородку с мачанкой, Нине брызгает на блузку, как раз на грудь, а грудь у Нины…

Когда разводились, Нина фотоснимок порвала: стоит голенькая, руки высоко вверх, ровненько вытягивается на цыпочках — и скрипка лежит на груди… Снимок тот я в журнал «Советское фото» хотел выслать. Лицо Нины в профиль на нем, прикрыто волосами, не узнать, но Ростик сказал, что советские лабухи Душку все равно узнают.

Профессор Румас, которому было уже два раза по сорок, и поэтому от гена любви в нем одна радиация осталась (а тут Нину в консерваторию занесло по классу скрипки учиться), трагически руки заламывал: «Для чего человека Бог сотворил?!. Для сексуальной катастрофы?.. — И вздыхал, глядя на Нину. — Вы не скрипачка, вы душка… Играйте, я полюбуюсь…»

Так эта душка к Нине и пристала.

Душка — круглая палочка еловая, которая ставится в распор в корпусе скрипки между нижней и верхней деками. Душка придает корпусу жесткость, но не это главное: она передает вибрацию верхней деки нижней — и наоборот, создает резонанс. С душкой скрипка поет, без нее — едва дышит. Выбить душку — вынуть из скрипки душу. И не найти потом…

Я многого в себе не нашел, разведясь с Ниной. И не знаю, и не помню, не понимаю, куда что девалось…

— А вы снимите блузку, — предлагает Роберт беспомощно–растерянной Нине, которая, не нагибаясь, пытается взять салфетку, и Нина машинально расстегивает на блузке верхние пуговицы, выявляясь во всей красе, но останавливается:

— Как снять?..

— Так, чтобы замыть…

К разочарованию Роберта — да и к моему — Нина суетливо застегивается.

— Только и не была, что голая в ресторане…

Марта подает ей салфетку.

— Подождите… — придерживает Нину Роберт. — Так размажется…

Роберт берет нож со стола и ножом, другой рукой натягивая блузку, собирает с Нининой груди перламутровые капли. Собирает и слизывает с ножа… Движения Роберта медленные, плавные, Нина сидит, боясь шелохнуться.

Душка…

— И бабку съел, и мачанки лизнул, — высасывает мозги из головы форели, сколько в рыбьей голове тех мозгов имеется, Камила. — Ловок, в папку… Как ты, мама?

— Пойду я… — виновато смотрит на всех Нина. — Не сидеть же так…

— Водкой надо, чтобы пятен не осталось, — тянется к бутылке Роберт, на излом испытывая терпенье немки в строгом белом костюме:

— Не будешь же ты Нину Даниловну водкой поливать?

Роберт наливает рюмку.

— Тогда выпью… Выпьем, батя?

Я все еще держу бокал с шампанским.

— Выпьем… Я люблю вас всех… Я люблю и тебя, Нина, и тебя, Марта… Также, как раньше, как когда–то, ничего и никуда не девалось… Вы скажете, что так не бывает, но так бывает. Со мной, во всяком случае… И еще я люблю Ли — Ли.

— И мамку Ли — Ли, — сдирает кожу с форели Камила.

— И мать Ли — Ли… Кому от этого плохо?

— Кому?.. — у всех спрашивает Камила.

— Ну, ты даешь… — поднимает рюмку Роберт. — За твое здоровье!..

Как ни странно, на этот раз даже Марта не пытается остановить Роберта, здоровье мое и для нее что–то значит, и мы все вместе выпиваем. У меня пощипывает в горле — и вовсе не от шампанского.

— Завидное у тебя здоровье, — по–немецки просто признает Марта, глядя мимо меня, должно быть, на Ли — Ли. — На пятом десятке…

— Мог бы, такой здоровый, и поумнеть, — договаривает за Марту Нина, и Марта кивает:

— Я то же самое сказать хотела.

— Совсем не то!.. — перечит Роберт. — Это сговор, дети против!.. — И Камила тут же вопреки Роберту:

— Я не против, мог бы поумнеть.

Роберт захмелел после второй рюмки и согласен быть ребенком… Надо бы как–то подступиться к нему и про Поля поговорить… Или не лезть, что с этим сделаешь? Само пройдет… Да шутовство это, скорей всего, игра!.. Приколы у них теперь такие…

Заимев поддержку большинства, Нина смелеет. Так и прежде было, с поддержкой она всегда смелела, я на всех ее концертах за ближней кулисой стоял, чтобы она хоть краем глаза меня видела.

— Как тебе удается не помнить, Роман, что у каждого из нас своя жизнь?.. — и, совсем осмелев, Нина спрашивает:

— А мать Ли — Ли где?

— Своей жизнью живет, — мотает Камила, держа за хвост, голый скелет форели. — С Дартаньяном.

— С кем? — впервые с интересом переспрашивает Марта.

— С собакой. Зоя Павловна живет в квартире Лидии Павловны и присматривает за ее собакой Дартаньяном, потому что Лидия Павловна пропала.

Мне вспоминается разговор со следователем, и я не понимаю Камилу.

— Как пропала?..

Камила отрывает от скелета форели золотисто–зажаренный хвост — это для нее лакомство.

— Совсем. И нет Лидии Павловны нигде, и найти ее никто не может. Ли — Ли тебе не сказала?..

Я оглядываюсь в сторону мангала, но за столиком, где только что сидели Ли — Ли с Полем, лишь одинокий Поль. Ли — Ли ушла, что–то придумала, пропала, и никто из моих — а все ведь видели, как ушла Ли — Ли и пропала — мне об этом не сказал.

Семейка у меня — такая не у каждого басурманина…

IX

Ли — Ли позвонила к ночи.

— Тебе не интересно, куда я пропала?

— Ты у одних людей?

— Я у одних людей.

И положила трубку.

Я уж и не знаю, хочу ли я знать, куда ты каждый раз пропадаешь, Ли — Ли.

Ночевать она не пришла.

Утром позвонил Крабич и, ни за что не извиняясь, сказал, что его посадят за попытку преднамеренного убийства, если Ростик не заберет из милиции заявление. Я купил бананы и пошел к Ростику. Ростик поправлялся, руки поднимал, так что заявление мог и написать.

На тумбочке возле кровати Ростика лежали бананы. К нему приходила Ли — Ли.

— Я жид, а не обезьяна, — сморщился на принесенный мной пакет Ростик. — Вы что мне одни бананы таскаете?..

— А ты чего бы хотел?

— Бабу.

— Ромовую?

— Романову. Хоть одну отжалей, у тебя лишние…

— А у тебя с анализами как?

— Секса недобор. С проломанным затылком страсть сквозная…

Он, конечно, за Ли — Ли заступался, она нажаловалась ему, они жалуются друг другу, Ли — Ли и Ростик, но я сделал вид, что не понял, и сказал Ростику про Крабича.

— Ли — Ли вчера приходила… — все еще чего–то от меня ожидая, тянул свое Ростик и, ничего не дождавшись, спросил:

— Ты маленьких старушек на улице убиваешь?

Я ответил, что на улице не убиваю.

Ростика словно бы заинтересовало то, почему я их не убиваю, он даже постарался в глаза мне заглянуть поглубже, чтобы узнать:

— А из чего ты исходишь, не убивая маленьких старушек?

— Ни из чего… Просто не убиваю старушек. Ни маленьких, ни больших, ни средних. Никаких.

— А я никаких заявлений в милицию не подаю. И не подавал никогда.