Лабух - Владимир Некляев

Ростик не шутит, он смерти боится, но я делаю вид, будто он шутит.

— Не пропустил тебя Клопицкий… Недаром Бога из себя корчит.

— Я билеты филармонии с железнодорожными перепутал… С теми тоннельными…

— Ты что туда — на поезде?

— Нет, по тоннелю… Только по билету… На нем еще написано было: контроль не отрывать.

Что–то все же с Ростиком не так… Не так что–то с Ростиком…

Что у нас в затылках?.. Там, сзади, по ощущению — будто бы и мозгов никаких нет, все, вроде, по бокам и спереди.

А живем задним умом…

Так ничем живем?.. Пустотой?..

— Болтаешь лишь бы что. Обошлось, проехали.

— Ничего не обошлось… Я нормальным буду?.. Что тебе доктор сказал?..

— Как ты можешь быть нормальным? Когда ты был нормальный?..

Интонация верная: была бы какая–нибудь опасность — разве б я так вот с ним говорил?..

Ростик малость успокоился.

— Все жизнь я был нормальным… А жил с ненормальными.

Про себя я то же самое думаю.

Атлас нужно посмотреть анатомический. Голову. А то, когда смотрю, так по привычке — ниже.

— Черепок срастется — и выпишут тебя… Пойду, нельзя тебе утомляться.

— Иди… — и только сейчас Ростик заметил, как я одет. — Ты почему в халате?

— Мода изменилась, пока тебя не было… — Ростик опять заволновался. — Да не пускали без халата, строго здесь… Отдыхай, завтра зайду.

— Бананов принеси, — глядя так, словно в последний раз видимся, попросил Ростик. — В бананах ферменты такие — кости быстрей срастаются.

Ага, как в мумиё… «Возьмите живого петуха, сверните голову, помажьте, приставьте — и петух закукарекает».

Так писали про мумиё… В газете, я читал — и время было советское.

Затем возьмите мертвого петуха…

Ростик выживет, если про ферменты думает. И я, может быть, жив буду, если думаю про Зиночку.

Лабух будет кукарекать, что ему не откручивай…

В коридоре у выхода на лестницу, недалеко от моей палаты, топчется милиционер. Это наш участковый, мы знакомы. Но не насколько, чтобы он притопал меня проведать.

— Кто дома у вас живет, Роман Константинович? — спрашивает участковый, даже не заикнувшись о моем здоровьем, которое ему без нужды. — То одна, то другая, теперь сразу две… — И не успеваю я вздохнуть полегче, как он добавляет: — Да я не по этому… Поймите правильно, я не как следователь, мне поручили информацию собрать… Где вы были позавчера в первой половине дня?

Вот оно… Только чего я опасаюсь?

— Дома… Потом на работе.

— И больше нигде?

Я отвечаю, не зная, почему вру.

— Нигде. В бане еще… Позднее…

Баня участкового, как и мое здоровье, не интересует. Значит, Игорь Львович…

— Тогда я пошел, — говорит участковый и смотрит на меня пристально. — Если вы нигде больше не были…

Что я делаю?.. Чего боюсь?.. В чем тут опасность, если я не при чем?.. Нужно так и сказать, как было, ну, разве только без «профессорши», но я снова, будто кто–то меня вынуждает лгать, страх на меня нагоняет, лгу.

— Нигде… Дома, на работе и в бане… Это легко проверить, в бане я был с… — Тут я все же торможу, подумав, что не стоит приплетать без всякой причины Шигуцкого.

— Ладно, — ни на чем больше не настаивает участковый, хитро не настаивает, будто бы с полным доверием. — Это уже другие проверят, если потребуется. Поправляйтесь.

Вспомнил, что я в больнице…

Он поворачивается, отходит, я смотрю ему в спину — и она мне кажется напряженной, и отходит он, кажется, вприбежку, будто спешит все про меня доложить…

— Постойте!.. Скажите хоть, зачем вам знать, где я был позавчера?

Участковый останавливается и спрашивает, покачиваясь.

— А вы не знаете, зачем нам знать?.. — он так и спрашивает: зачем нам знать? — Рутнянского Игоря Львовича, соседа вашего, позавчера убили. — И с ударением, с намеком каким–то добавляет. — Из пистолета.

Бомжи! Тот ассиметричный!.. Или фикусолюб? Вернулись — и грохнули. Только за что? За пустые бутылки? А, мало ли за что… Сказать, что я заходил? Нет, не вмешиваться…

— Так я‑то при чем?

— Кто его знает… Может, и не при чем, — участковый стоит боком ко мне и смотрит через свой блестящий погон. — А вам Ли — Ли не сказала, что Рутнянского убили?

Вопрос он проговаривает так, словно подчеркивает, что знаком с Ли — Ли. Близко знаком. Ах ты мент…

— Я в больнице. Здесь не про все говорят.

— А, ну конечно… Я понимаю, — и участковый повторяет. — Поправляйтесь. — Он выходит из коридора на лестницу, и спина его еще больше напряженная, напружиненная вся…

Палатный доктор идет по коридору и спрашивает:

— К вам охрану приставили, Роман Константинович?.. Идемте глянем, есть ли что охранять…

Он как раз, в отличие от Ростика, шутит, а мне хочется дать ему в морду. Еле сдерживаюсь.

В палате на моей койке у окна сидит Ли — Ли, обняв Алика, который будто лом проглотил.

— Я целоваться его учу, — взъерошивает Ли — Ли волосы на голове Алика. — Он, оказывается, никогда, ни разу не целовался.

Палатный доктор — служебно–административная крыса. Ему хоть Венеру Милосскую покажи, но в нужное время и в нужном месте. К тому же, Ли — Ли пришла не к нему и не его целоваться учит.

— Что вы здесь делаете? Вам нельзя здесь!..

Ли — Ли наивно удивляется.

— Почему?

— Мне больного смотреть!

— И я посмотреть хочу, — говорит Ли — Ли. — Для меня это даже важнее.

Алик пробует встать — и не может. Я подаю ему руку, он поднимается и, еле переступая, выходит из палаты.

Что она ему сделала?..

— Роман Константинович!.. — не справившись с Ли — Ли, напирает на меня доктор.

— Ничего, Иосиф Данилович, пусть смотрит… Видела.

Иосифу Даниловичу комендантом в интернате быть, а не доктором в таком деликатном отделении, как урология.

— Нет, это черт знает что!.. Как это пусть смотрит?

— Ну, вот так… — спускаю я больничное белье. — Что у меня тут?

— Опухоль спадает… — автоматически замечает доктор, злостно поглядывая на нас обоих, и бросает, выходя:

— Через пять минут зайдите в процедурную!

Пять минут дал на все…

— И правда, спадает… — осматривает меня Ли — Ли. — Но пухленький еще… И грустный… Хочешь поцелую? Может, повеселеет?..

— Не дури, навыдуривалась, — подтягиваю я застиранные, в желтистых пятнах, подштанники. — Ты когда–нибудь что–нибудь говорить мне будешь?

— Я все тебе вчера сказала… Что я не сказала?

— Что из милиции домой приходили! А участковый теперь сюда приперся!

— Так я его и привела… Он ведь не знал, где ты от правосудия прячешься.

— Ли — Ли!..

— Ты чего так нервничаешь?.. Вчера говорю, что беременная — ты хоть бы что… А сегодня из–за милиции психуешь. Они свидетелей ищут… Во дворе судачат: баба какая–то Игоря Львовича убила.

— Кто?..

— Баба какая–то, откуда я знаю!.. Хотя, наверное, видела однажды с ним: толстая такая, гора мяса…

— И ты участковому сказала?..

— Про что?

— Про бабу ту!..

— Нет. Может, не она, зачем я наговаривать стану?..

Ли — Ли про бабу толстую, про «профессоршу» говорит и пытливо так на меня смотрит, будто я или подтвердить, или не подтвердить могу: баба убила или нет. Не верит Ли — Ли, что баба… Но что до этого Ли — Ли, почему вообще ее это цепляет?..

А я чего паникую? Ну, был я там перед тем… Был — и что с того? Неужели не бомжи, а «профессорша»? Но опять же: почему, за что?.. Он взревновал, накинулся?.. Да какая ревность, там вовсе не ревностью пахло…

Я сажусь на койку рядом с Ли — Ли, поворачиваю ее за плечи и спрашиваю глаза в глаза:

— Ли — Ли, от кого ты беременная?.. От Поля?

— Может, и от Поля, — не перечит Ли — Ли. — А может, и не беременная, так что не буду наговаривать.

— От кого?.. — повторяю я, чувствуя, что еще немного — и не выдержу…

— От Алика… — не моргая, достает мне нутро Ли — Ли, которую я сейчас убью, и пусть со мной вся милиция разбирается, но в палату входит санитарка и пытается открыть другую половину двери. До верхнего шпингалета она на полроста своего не дотягивается, оглядывает нас, примеряется и говорит:

— Девочка, подскочи… Нового лежачего сейчас привезут.

«Доскачешься ты у меня», — думаю я, глядя, как Ли — Ли, нарочно выдуриваясь, подскакивает к шпингалету, хоть и без подскоков могла бы обойтись…

— Мне пора, — опускает она шпингалет. — Там бананы в пакете, передай Ростику, меня не пустили…

Вот откуда она про бананы знает?..

За дверью стоит Алик, и Ли — Ли его целует.

— У нас с тобой сын будет. Или ты дочку хочешь?..

Алик, который хотел пойти с ней, проводить, замирает, каменеет…

— Тогда в другой раз, — выходит Ли — Ли.