Змеев столб - Ариадна Борисова

Прошло ли послание цензуру в Регенсбурге? Конверта не видно, но, естественно, прошло… Почему изложенные в письме факты и предположения не насторожили немецких цензоров настолько, чтобы передать письмо в рейхстаг? А доложено ли уже президенту Сметоне о подрывной организации большевиков в Литве?..

– Что вы на это скажете?

– Полная чушь и бред, – Хаим набрал воздуха, как перед нырком, и выпалил: – Простите, я могу воспользоваться вашим служебным телефоном, чтобы позвонить отцу?

Следователь задумчиво пожевал губами.

Хаим приготовился к лаконичному «нет», в лучшем случае к вопросам вроде «зачем?», «кто ваш отец?», после чего рискнул бы повторить просьбу, но Бурнейкис спокойно переставил телефон ближе к нему:

– Звоните.

Забряцала цепь наручников. Тягучие мгновения падали, как в трясину, Хаим едва дождался, когда на коммутаторе его соединят со старым Ицхаком. Вкратце пояснив, где и почему сейчас находится, продиктовал адрес дома на Лайсвес-аллее.

– Там Мария одна, отец, – стараясь не кричать, в смятении растолковывал Хаим бесчувственной мембране. – Прошу тебя, позаботься о моей жене, слышишь?! Скажи ей, что у меня все хорошо, пусть не беспокоится, – он покосился на лысого, сидевшего с каменным лицом. – Да-да, все хорошо!

Старый Ицхак спросил, кто занимается следствием.

Хаим неприятно удивился: что за блажь? У отца связи с охранкой? Вспомнилось, как где-то вкользь слышал о том, что Сметона приблизил к себе Грудзя, одного из еврейских воротил. Неужели отец собрался действовать через него? Не может быть…

А если бы и так. Зря надеется старый Ицхак. Охранная служба вряд ли упустит возможность проучить евреев на «шпионском» примере. Хаим растерянно прикрыл трубку ладонью.

– Могу ли я назвать отцу вашу фамилию?

Лысый недовольно поморщился. Понятно, секретное все-таки ведомство. Хаим почувствовал себя глупым, наглым провинциалом. Уже хотел, не прощаясь с отцом, положить трубку, но следователь махнул рукой:

– Валяйте.

– Бурнейкис, – промямлил Хаим. Трубка наконец-то упокоилась на рычагах. – Спасибо вам, – выдохнул он с облегчением. – А то я беспокоился за жену.

– Совершенно напрасно, – ласково улыбнулся следователь, устремив к окну землисто-серые глаза, и на миг они хищно вспыхнули. – Ваша жена здесь.

– Где – здесь? – Хаим был не в силах сосредоточиться, не мог поверить. – В этом здании? Почему?! Мария… она ни в чем не виновата!

Лысый прищурился:

– Стало быть, виноваты вы?

– Я не ви… то есть я виноват в том, что впутал ее в эту историю, но я не шпион!

– К чему вам тогда нужна была переводчица, раз вы сами знаете английский?

…«Чистосердечное признание» – так ведь пишут в материалах подобных дел? Хаим рассказывал историю и предысторию поездки в Любек, глядя на Бурнейкиса застывшими глазами. Тот внимательно слушал, чуть склонив яйцеобразную паучью голову. Покуривал с меланхоличной усмешкой, следил за плетением дыма, будто отлавливая в рое лжи опрометчиво вылетающих мушек правды.

– Какое побуждение двигало вами – желание облапошить начальство, поразвлечься, подшутить?

– Мной двигала… любовь.

– Любовь?! Ну вы и впрямь шутник! – рассмеялся следователь и с силой задавил окурок во взвизгнувшем блюдце. – Допустим, так оно и было. Но как вы думаете, отчего у человека за время короткой встречи с вами возникло столь твердое убеждение, что вы – злоумышленник?

– Наверное, это неприязнь не лично ко мне, а к моей национальности, – пробормотал Хаим. – Скажите, пожалуйста, где моя жена?..

Бурнейкис пожал плечом и вызвал охрану.

– Куда его? – спросил полицейский.

– В одиночку, – бросил следователь безучастно.

Глава 4

Алчная пасть власти

Массивная металлическая дверь громыхнула за спиной, точно плаха огромной мышеловки.

Несмотря на забранное решеткой вентиляционное отверстие в углу, воздух в камере был куда ужаснее, чем в насквозь прокуренном кабинете Бурнейкиса. Тошнотворный смрад испражнений, поднимаясь от дыры в цементном полу, мешался сверху с запахами пота и страха тех, кто ушел отсюда в тюрьмы. Койка без постели, столик, стул с короткой спинкой – все было выковано из железа и намертво ввинчено в пол. Неусыпный «глазок» поблескивал в двери над закрытой прорезью для подачи еды. Такое же по размеру окошко светилось в стене напротив под самым потолком.

Хаим ходил из угла в угол, чтобы безостановочным движением хоть немного притупить боль безнадежности. В висках отдавался пещерный гул шагов, голова раскалывалась от тревожных мыслей.

Мир повернулся к ним с Марией жестокой стороной. Первоначальная корректность следователя теперь нисколько не обнадеживала Хаима. В отягощенном секретными папками шкафу лысого жили чьи-то изломанные надежды, судьбы, семьи, – и умирали в вырванных с мукой признаниях – доказательствах несуществующей вины.

В том, что его ждут пытки, он не сомневался. Под маской добродушного скептика пряталось истинное лицо. Оно представлялось таким же пустым и непроницаемым, как бездушный лик власти, ничем человеческим не обремененный и непрошибаемый.

…Вернее, не лик, а личинка. Одна из тех, что литыми кукурузно-зубастыми рядами охранки, тайных служб, жандармерии, армии отгораживает от мира людей купол разросшегося яйца власти. Любую политическую личину с произвольным подтекстом может надеть власть, но глазами и слухом она обращена исключительно в себя и занята собственными благами. Слепая, глухая, зато с громадным ртом-пастью. В этой пасти исчезают земли и золото. Сочиняя лицемерные законы, на самом деле огромная глотка бесконечно ест… ест и ест. А для того, чтобы устрашить граждан, надо показательно уничтожать каждого, кто кажется власти неблагонадежным. Так размышлял Хаим, ощущая бессилие перед этим ненасытным монстром, от которого он так хотел, но не смог уйти.

Вина перед женой душила все сильнее. Не подумал, легкомысленный, что, посадив на репутацию даже незначительное пятно, уже не будешь чист…

Он попытался отвлечься надписями на стенах. Какие-то люди выцарапали на них свои имена, даты рождения, числа задержания, будто приравнивая их к дате смерти. Хаим сполз вниз, сел на корточки и, обняв колени, закрыл глаза. Раздразненное отчаянием воображение сейчас же показало дикую сцену: лысый с мерзкой улыбочкой подошел к Марии и…

Хаим начал молиться. Нет, не получалось. Не было света в душе, а из тьмы не родится молитва. Кулаки сжались сами собой. Он не чувствовал боли, однако саднящие в наручниках запястья запротестовали. Он чуть не застонал, вспомнив нежные руки жены… Как же им больно.

Стены камеры могучие, толстые… Если крикнуть громко, откликнется ли Мария? Только бы услышать в ответ ее голос. Или хотя бы подбодрить: я не с тобой, но рядом. Ты не одна.

– А-a-ave Mari-i-ia-a-a-a! – запел он во всю силу легких.

Хаим пел одну из красивейших на земле песен. Плотный воздух в каменном колодце дрожал от напряжения, звуки рикошетили от стен, труб, решеток; сквозь щели в узкий коридор устремлялась музыка несуществующего оркестра.

Камерное сообщество в соседних застенках прислушалось, кто спал – проснулся, кто не спал – оцепенел. Изумленные полицейские бежали по коридору, громко топоча сапогами. Хаим, уверенный, что сумеет выделить голос жены из любой какофонии, не обращал на шум внимания и не услышал ни лязга засова, ни скрипучего поворота ключа.

Дверь отворилась.

– Вот теперь мы готовы поверить вашей истории о великой любви, – сказал в полной тишине Бурнейкис с той самой мерзкой улыбочкой, которую несколько минут назад сочинило распаленное воображение Хаима.

Полицейских следователь спровадил. Они ушли, с любопытством оглядываясь на сумасшедшего артиста в наручниках.

– Где моя жена? – спросил обессиленный Хаим.

– Она ждет вас на улице.

– Вы… вы нас выпускаете?

– Мы сверили ваши показания и нашли, что они во всем совпадают. Решили обойтись без перекрестного допроса. – Бурнейкис отомкнул наручники и ухмыльнулся. – Очевидно, наш осведомитель слегка перепил любекского бордо, вот и почудились московские черти… то есть шпионы.

От свежего воздуха у Хаима кружилась голова. Следователь провел его по освещенному пыльными лампочками коридору и, поднимаясь по выщербленным ступеням в верхнюю часть здания, продолжил:

– Судя по всему, этот герр Дженкинс просто душевнобольной человек. Знаете, встречаются очень причудливые разновидности безумцев. Аналогичные письма от них нам поступают нередко.

Лысый говорил о себе «мы», и Хаиму на миг вновь померещились ряды зубастых початков – гвардия лысин, обрамляющих главный овал власти.

Коридор, фойе с дежурной частью, и следователь распахнул уличную дверь.

– Не смеем задерживать, но предупреждаем: вы сами должны быть заинтересованы в том, чтобы поменьше болтать. Забудьте мою фамилию и место, где вам сегодня довелось исполнять Шуберта… Пусть эта история послужит вам хорошим уроком.