Змеев столб - Ариадна Борисова

Мария забралась в сухую выветренную берлогу и закричала:

– Куда ты?!

Хаим только махнул рукой. Через несколько минут он вернулся с охапкой сена – выдрал из еще не вывезенного стога на нижнем лугу. Постелил рубашку поверх рассыпанной копны, чтобы Марии было не колко сидеть. Едва они устроились, как прямо над пещеркой раздался оглушительный треск, и каскад молний принялся разрывать небо в клочья. Ливень грянул с новой силой.

В уютной пещерке было темно и тепло, сено приятно пахло увядшей травой. Внешний шум сюда почти не доносился, будто они находились на потаенном островке, отделенном от вселенной.

– Немного не дошли, – Мария невольно понизила голос.

– Дождь, наверное, скоро кончится, – неуверенно сказал Хаим.

Его лихорадило. В темноте их тесная близость ощущалась особенно сильно и становилась невыносимой. Вкрадчивый плеск, пружинящая мягкость сена, нечаянное уединение от мира в чреве земли – все это нашептывало о неясных знамениях и подпитывало всегдашнюю фантазию. Воображение привычно рисовало обнаженную грудь, похожую формой на плоды запретного древа, легкие тени на лилейной белизне кожи… круглую метку былой связи с потерянным раем на плавной покатости живота… кустик оранжевых жарков в треугольнике сведенных бедер…

Он судорожно вздохнул и, найдя ее руку, вложил в ладонь что-то, похожее на четки.

– Что это? А-а, янтарные бусы!

Мария догадалась прежде, чем Хаим ответил. Так вот почему он несколько дней пропадал в кузне, убегая от нее с утра.

– Утром хотел оставить тебе на подушке, но ты уже встала.

– Неужели сам сделал?

– Почти. Иоганн помог.

На ощупь камешки были приятно-гладкими. Мария перебирала их, ласкала подушечками пальцев, – солнечные капли, слезы бедной Юрате…

– Иоганн был вроде пьяный, но верно говорят: мастерства не пропьешь. Руки тряслись, а измерял кругляши на глаз и нарезал один к одному. Я отшлифовал их на точильном круге. Оказывается, полируя янтарь, войлок надо все время смачивать слюной. Не водой, а именно слюной, от нее образуется мазь, которая смягчает поверхность камня…

У Хаима кружилась голова. Старался сосредоточиться на рассказе, унимая убийственный ток в крови. Он не видел Марию воочию, но первозданная, свободная от одежд Мария шла перед ним по тропе. Колыхался кувшинный силуэт спины, ниже шевелились обольстительные ямочки, перекатывались, матово светясь, две белые дюны…

Он вдруг заметил, что она его не слушает, думает о чем-то своем.

– Для того, чтобы янтарь заискрил изнутри и сделался прозрачным, – бормотал он, похрипывая, – … золотым искрасна, я прокалил его в кувшине с песком…

…Мария решилась, и душевная смута сразу рассеялась. Исчез страх, начисто стерлись вызванное страхом одиночество и спровоцированная одиночеством дружба. Там, где в сердце жил друг, появится муж. Раз и навсегда. Слова цыганки стали последней каплей того, что источилось. «Сегодня ты родишься, женщина».

Ливень внезапно поредел и затих. Хаим продолжал говорить о янтаре. Мария засмеялась. Он замолк на полуслове, полувздохе, когда его шею обвили нежные руки.

…Земля мелко подрагивала в тягучей истоме, пядь за пядью сдаваясь дивному пробуждению, мягкому, как губы, и чуткому, как пальцы. Эти губы целовали напряженные холмы, эти пальцы ласкали изумленные поймы, и в потрясенных почвах вслед за каждым касанием восходили побеги дивного сада, взращенного вслепую из блуждающих теней, вещего шепота и приливов потаенных соков. Древесные стволы блестели влажным глянцем, горьковатая морось орошала трепетный воздух. Пугливая завязь в естестве сада пахла парным молоком с терпкой пряностью любви, предвечно и ныне принадлежащей тому, кто познал ее неповторимый нектар.

Внизу в кипучих водоворотах бешено кружились листья, сдернутые побеги кустов и сбывшиеся желания жаждущих песков. Подвижные лозы изогнулись, сплелись и слились в лучезарный храм, со дня первотворения хранящий чудотворную формулу жизни. Могучая мужская стихия вторглась в растопленные недра, чтобы беспрепятственно владеть нежным садом, открывать вместе с ним золотые глубины, двигаться и жить в нем, отдалившись от земного притяжения. Горячие волны катились одна за другой, настигали друг друга, разгорались ярко и, воспламеняясь еще сильнее, вздымались к горним высотам.

– Люби меня, – задыхаясь в полуобморочном счастье, шептала ночь, – люби, люби, люби-и!..

В ответ бесконечно звучали три слова – фраза самая искренняя и самая лживая на земле из огромного множества сказанных и не высказанных на ней слов.

Клокотали, вскипали бурунами, устремлялись в луговые долы, сады и поля живые воды. Могучие валы взмывали выше, все выше, сквозь яблочную цель познания добра и зла, рождения и смерти. Последний вал подбросил двоих к ослепительной мишени вечного круга, где взрывается, обновляясь, вещество бытия.

Торжествующий крик прокатился по лесу: новорожденная женщина одновременно с мужем пережила вспышку запредельного блаженства. Он едва не задохнулся от ликования – предчувствие единства сбылось. Восхищенное эхо несколько секунд повторяло высокий крик Марии в лесу, а потом – до конца жизни в памяти Хаима.

Пар напоенных почв поднимался вверх легким туманцем. Ручей схлынул, воды уходили в землю, в корни, в песок. Густые грузные капли падали в обрыв из размягченного бумажного кулька, подхваченного извивом ветки, – сладко таял тонкий хворост из рисовой муки. Скомканный конверт, выпавший из нагрудного кармана рубашки, тоже остался лежать на краю обрыва.

Под утро предсказание Мудрого Захарии подхватил холодный осенний ветер, понес по лесу в куче листьев, развернул и прочитал. В послании было сказано: «Я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь»[36].

Часть вторая

Согнись и выйди

Глава 1

Арийский ветер

– Я видела во сне наши души еще до того, как стала твоей женой, – сказала она, потянувшись, и потерлась носом о шею мужа.

– Значит, у тебя вещие сны, – улыбнулся он.

Все четыре месяца замужней жизни Мария благодарила судьбу за счастье засыпать ночью на плече Хаима, заранее радуясь, что проснется на его плече с рассветом. Сколько бы в мире ни происходило странного и страшного, как бы ни менялся сам мир, – Хаим был рядом. Стоило оказаться в объятиях друг друга, и они перемещались туда, где рос никому, кроме них, неведомый сад. Там они вливались плоть в плоть и душа в душу так ровно и плотно, что все трещинки непонимания и зазоры обид понемногу заполнились веществом нежности, и не осталось ничего лишнего.

…«Вещие сны у тебя», – сказала когда-то маленькой Машеньке Митрохиной кормилица тетка Дарья. Только она не улыбалась.

– В начале лета я видела во сне сад, и ты принес мне яблоко.

– Вот мы и живем сейчас в «Счастливом саду», – засмеялся Хаим. – Но почему ты вспомнила?

– Сны почему-то перестали запоминаться…

Он поцеловал ее.

– Наверное, это хорошо, моя королева.

Хаим ушел на службу. Закрыв за ним дверь, Мария с тоской подумала, что работу в Клайпеде ей, пожалуй, никогда не найти. Она помогала мужу вести деловую переписку с зарубежными фирмами и надзорными комитетами по экспорту, два раза он приносил заказ на перевод, однако ничего стабильного в ближайшее время не предвиделось.

Обстановка в городе обострилась. Ходили слухи, что во все крупные учреждения внедрены шпионы рейха с целью выведать какие-то сведения. В местном сеймике набирали силу реакционные настроения. Правительство республики тоже погрязло в противоречиях и, не способное бороться с гитлеровским движением в автономном крае, бросило его на произвол судьбы.

В ноябре радиостанции мира сообщили о зверствах Хрустальной ночи[37]. Из-за того, что Америка и большинство европейских стран, несмотря на осуждение германских погромов, отказали евреям в приеме, потоки эмигрантов хлынули в Литву. Видя, какое к ним отношение в Клайпеде, беженцы здесь не задерживались.

Военное положение, с переменным успехом сохранявшееся в городе с двадцатых годов, сеймик неожиданно отменил. На декабрьских выборах в парламенте победили нацисты, около девяноста процентов голосов было отдано за список немецких партий. Город «германизировался» с чудовищной быстротой. Он, правда, всегда был типично прусским, несмотря на усилия Литвы придать ему свой национальный облик и внутренний статут.

Внешне в городе вроде бы ничего не изменилось. Над старинными бюргерскими домами, как сотни лет назад, кружились в воздушных потоках безразличные к политическим бурям крылья ветряных мельниц, работали верфи, мыловарни и железоделательные заводы. Кипучие пристани, пропитанные запахом рыбы и тузлуком соленых международных словечек, все так же паковали товар, занимались выгрузкой-погрузкой, швартовались и отдавали концы в береговой кухне.