Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография - Дж. Майкл Стражински

Тем подонкам, которые нападали на меня, нужны были мишени, чтобы продемонстрировать свою силу, но они не могли так же жестоко избивать тех детей, чьи родители были знакомы с их собственными родителями. Моих же родителей не знал никто (и мой отец хотел, чтобы так оно и оставалось), так что они могли беспрепятственно надо мной издеваться. У меня не было друзей, которые могли бы прийти на помощь, и именно поэтому было важно не только избить, но и унизить меня перед другими школьниками. Они хотели запугать всех, кто мог бы захотеть мне помочь, и как бы показать всем, что если они подружатся с козлом отпущения, то им несдобровать. Они все тоже станут козлами отпущения, и относиться к ним будут соответственно.

ПОСКОЛЬКУ ПИСАТЕЛЬСТВО ТРЕБУЕТ ВОСПРИЯТИЯ ПРОИСХОДЯЩЕГО ГЛАЗАМИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ, Я ПОСТАВИЛ СЕБЯ НА МЕСТО ЭТИХ УБЛЮДКОВ И ТУТ ЖЕ ПОЛУЧИЛ ОТВЕТ НА ВСЕ СВОИ ВОПРОСЫ.

Так что, когда эти отморозки на меня нападали, другие дети просто проходили мимо с опущенными глазами, стараясь смотреть куда угодно, только не на меня.

Мне было стыдно. Я чувствовал себя униженным и совершенно одиноким.

Я был гораздо ниже ростом, чем большинство моих обидчиков, – всего сто шестьдесят сантиметров. А еще я был тощим и слабым от постоянного недоедания, но я всегда старался дать отпор. У меня были шансы, пока я держался на ногах, но когда меня заваливали на землю, то оставалось только сложиться спиной к парапету, чтобы защитить почки, и терпеть удары, пока нападавшие не выбивались из сил. Большинство этих уродов были злобными и просто хотели выпендриться, не более того, но были и другие, с глубокой и более серьезной патологией. Они били меня, потому что им это нравилось. В их глазах я видел то же самое, что и в глазах отца, когда он избивал Эвелин: они были черны и мертвы, как у голодной акулы.

И ТУТ МЕНЯ ОСЕНИЛО! Я НЕ МОГУ ПОБЕДИТЬ, НО Я ВЕДЬ МОГУ И ОТКАЗАТЬСЯ ПРОИГРЫВАТЬ! МНЕ НУЖНО БЫЛО ТОЛЬКО ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ.

Хоть я и понял, почему превратился в мишень, легче мне от этого не стало. У меня не было шансов против шайки детишек, которые были и старше и крупнее меня.

И тут меня осенило! Я не могу победить, но я ведь могу и отказаться проигрывать! Мне нужно было только изменить правила игры.

На следующий раз, когда они избили меня, чуть было не превратив в бесформенную мягкую субстанцию, я подождал, пока они немного отошли, и обложил их трехэтажным матом.

Они остановились и оглянулись, едва ли поверив собственным ушам: неужели это ничтожество действительно только что имело наглость послать их куда подальше?

Да к тому же не только их: я обложил матюками их матерей, сестер, все их семьи поименно. К тому времени мой запас ругательств был уже довольно объемистым, и, будьте уверены, я использовал оттуда каждое слово.

В ярости эти гады вернулись и снова повалили меня на дорогу, а потом ушли, потому что уже устали от всего этого.

И тут я снова обрушил на них все те же ругательства.

Они снова избили меня.

Я обругал их снова.

Я делал это снова и снова, не обращая внимания на боль и удары, пока они не поняли, что единственный способ заткнуть меня, единственный способ выиграть – убить меня. Никто из них не был готов зайти настолько далеко. Меня абсолютно не волновало, что моя жизнь могла закончиться вот так, главным было – лишить их победы, а значит, и силы.

С тех самых пор, как только они принимались избивать меня, я обрушивал на них все свои ругательства. Я падал на землю, прижав значок Супермена к груди, закрыв глаза и дожидаясь своего шанса обматерить их.

Я представлял, что не чувствую ударов, что я неуязвим, что я Супермен.

Так я узнал, сколько могу выдержать[17].

Секреты всегда были в нашей семье чем-то вроде валюты, так что я постоянно был занят поиском новых способов их разузнать. У меня появилась привычка подслушивать телефонные разговоры. Телефоны находились внизу и в спальне у родителей, и, когда мать разговаривала с бабкой или с тетей наверху, я осторожно снимал трубку с аппарата на первом этаже. Это был самый верный способ получения важной информации. Однажды днем, подслушивая совершенно обычный разговор матери и тетки, я вдруг услышал, как тетка сделала паузу, словно пытаясь подобрать правильные слова, а потом вдруг решилась и спросила напрямую:

– А что, Джоуи знает о своей сестре?

Голос матери стал писклявым.

– О нет, Тереза, нет, он не знает. Он никогда об этом не узнает, это просто… Нет, ему не стоит об этом знать.

Затем она сказала, что ей срочно пора идти, и повесила трубку.

Я сделал то же самое, а потом на цыпочках прокрался в свою комнату и тяжело опустился на кровать.

Джоуи знает о своей сестре?

Нет, он не знает… ему не стоит об этом знать.

По голосу тетки было понятно, что она говорила вовсе не о Терезе и не о Лоррейн, потому что тогда она назвала бы их по именам. Джоуи знает о своей сестре? Что это все, мать его, значит? Имеет ли это отношение к смерти моей сестры Вики или к чему-то совершенно другому?

Я начал прислушиваться ко всем разговорам в надежде раскрыть хотя бы одну из семейных тайн, а в ответ меня ткнули лицом в совсем другую, о существовании которой я даже и не подозревал. Так что в тот же день я бросил это дело. Лучше всего уходить, когда ты еще далеко впереди.

Я стал уже достаточно взрослым для того, чтобы не обращать особого внимания на слезы матери и буйство отца. Для меня вдруг открылась совершенно другая, более глубокая сторона их поведения, я начал понимать, как оба они манипулировали всеми остальными в семье.

Когда Чарльз уходил из дома, избив мать в очередной раз, она начинала показывать нам ссадины, синяки и кровоподтеки, чтобы вызвать в нас сочувствие и симпатию. Казалось, ей нравилось смотреть, как мы реагируем на ее жалобы, я замечал искру удовлетворения в ее глазах, когда сестры начинали плакать при виде следов от побоев. Я не был знаком с тем, что называется «Делегированный синдром Мюнхгаузена[18]», да и нет здесь прямой аналогии с поведением матери, но смысл был тот же: избиения позволяли ей завладеть нашей симпатией, которую она не могла получить по-другому из-за полного отсутствия способностей к родительству.

Ей не только нравилась реакция ее детей, мне кажется, часть ее нуждалась в этом, и это вызывает чувство глубокой тревоги.

Я НАЧАЛ ПРИСЛУШИВАТЬСЯ КО ВСЕМ РАЗГОВОРАМ В НАДЕЖДЕ