Метрополис - Теа фон Харбоу

совершенно без сил, признает свою вину, у которой нет срока давности даже спустя двадцать лет. Но собственная судьба ничуть ее не тревожит. Она думает только о сыне. Позор, потеря мужа, одиночество не значат ничего, сын – это всё.

Она идет к девушке, падает перед нею на колени: “Ради милосердия Господня прошу тебя, спаси моего сына!” Девушка смотрит на нее и с улыбкой отвечает: “У тебя нет сына…” Женщина думает, что перед нею сумасшедшая. Но девушка оказалась права. Сын, тайком подслушавший разговор отца и матери, покончил с собой…»

«Маринус?»

«Да».

«Жестокая случайность, Ян… но не видение, не призрак».

«Случайность? Не призрак? А как ты назовешь, Фредер, – продолжал Ян, прямо в ухо Фредера, – что эта девушка может являться одновременно в двух местах?»

«Вздор…»

«Нет, не вздор… Это правда, Фредер! Ее видели у окна в доме Ротванга… и в тот же час она танцевала свой нечестивый танец в “Иосиваре”…»

«Не может быть!» – воскликнул Фредер.

«Это правда!»

«Ты видел эту девушку… в “Иосиваре”?»

«Можешь увидеть сам, если хочешь…»

«Как ее зовут?»

«Мария…»

Фредер уткнулся лбом в ладони. Скорчился, будто испытывал такую боль, какую Господь обыкновенно на людей не насылает.

«Тебе знакома эта девушка?» – спросил Ян, подавшись вперед.

«Нет!» – ответил Фредер.

«Но ты любишь ее», – сказал Ян, и в его словах сквозила готовая излиться ненависть.

Фредер взял его за руку и сказал:

«Идем!»

* * *

– Но тут, – продолжил Фредер, устремив взгляд на Иосафата, который сидел, погруженный в себя, меж тем как дождь ослабевал, словно затихающий плач, – передо мной внезапно вырос Тощий и сказал: «Пойдемте-ка домой, господин Фредер».

Иосафат молчал, долго-долго. Фредер тоже молчал. В раме открытой двери, выходившей на галерею, витал облитый белым светом образ исполинских часов на Новой Вавилонской башне. Большая стрелка передвинулась на двенадцать.

И над Метрополисом грянул звук…

Был он безмерно прекрасен и привлекателен – глубокий, рокочущий, мощнее любого звука на свете. Голос сердитого океана, голос стремительных потоков и близких гроз утонул бы, ничтожный, в этом демоническом звуке. Лишенный резкости, он пронизывал все стены и все предметы, которые, пока он длился, как бы трепетали в нем. Вездесущий, прекрасный и жуткий, он шел сверху и снизу, – неотвратимое повеление.

Он витал высоко над городом. Был голосом города.

Метрополис подавал голос. Машины Метрополиса ревели, требовали пищи.

Взгляды Фредера и Иосафата встретились.

– Вот сейчас, – медленно проговорил Иосафат, – множество людей спускаются в город мертвых и ждут ту, которая тоже зовется Марией и которую они, простодушные, себе придумали…

– Да, – кивнул Фредер, – ты друг, и ты прав… Я пойду с ними…

И впервые этой ночью в его голосе слышалось что-то вроде надежды.

XII

Час ночи.

Иох Фредерсен подошел к дому своей матери.

Дом был крестьянский, в два этажа, крытый соломой, под сенью орешины, и стоял он на плоской крыше огромного каменного здания неподалеку от Собора. Садик, полный лилий и мальв, горошка, маков и настурций, скромно ютился у стен домика.

У матери Иоха Фредерсена был лишь один сын, и она любила его всем сердцем. Но владыка великого Метрополиса, владыка города машин, мозг Новой Вавилонской башни сделался ей чужим, и она питала к нему враждебность. Как-то раз ей пришлось видеть, как одна из титанических машин Иоха Фредерсена крушила людей, словно трухлявую древесину. Она взмолилась Господу. Но Он не услышал ее. Она рухнула наземь и больше не встала. Живыми остались только голова да руки, тело парализовало. Но глаза ее полыхали силой целого войска.

Мать противилась сыну и его делу. Но он не покидал ее, насильно заставлял быть рядом. Когда она гневно поклялась, что до последнего дня будет жить в своем доме – под соломенной крышей, под сенью орешины, – он перенес дом, и орешину, и пестроцветный летний сад на плоскую крышу каменного исполина, воздвигнутого меж Собором и Новой Вавилонской башней. Орешина целый год болела, потом зазеленела вновь. Чудо красоты – цветущий сад вокруг домика.

И Иох Фредерсен всегда приходил сюда бессонными ночами и в недобрые дни.

Как обычно, он нашел мать в широком, мягком кресле у открытого окна, на недвижных коленях темный плед, на наклонном столике перед нею – толстая Библия, в красивых старческих руках – изящное ажурное шитье, которым она занималась, и, как обычно, с его появлением она молча отложила тонкое рукоделие и крепко сплела руки на коленях, словно собирая в кулак всю свою волю и все помыслы для тех коротких минут, когда великий сын находился при ней.

Руки они друг другу не подали, этого не случалось уже давно.

– Как ты, матушка? – спросил Иох Фредерсен.

Она посмотрела на него – глаза полыхали силой небесного воинства. Спросила:

– Что тебе нужно, Иох?

Он сел напротив, уткнулся лбом в ладони.

Не было в великом Метрополисе, да и нигде на свете человека, который мог бы похвастать, что хоть раз видел Иоха Фредерсена с опущенной головой.

– Мне нужен твой совет, матушка, – сказал он, глядя в пол.

Взгляд матери покоился на его волосах.

– Могу ли я дать тебе совет, Иох? Ты выбрал путь, каким я не могла последовать за тобою – ни умом, ни сердцем, это уж точно. Теперь ты настолько далек, что мой голос более до тебя не достигнет. А если бы и достиг, Иох, разве ты послушаешь меня, если я скажу: поверни обратно?! Ты не сделал этого тогда и не сделаешь сегодня. Вдобавок уже случилось слишком много такого, чего никак не воротишь. Ты слишком виноват перед многими, Иох, и не раскаиваешься, а полагаешь себя правым. Как же я могу дать тебе совет?..

– Речь о Фредере, матушка…

– О Фредере?

– Да.

– Что стряслось с Фредером?..

Иох Фредерсен ответил не сразу.

Руки матери заметно дрожали, и, когда Иох Фредерсен поднял взгляд, от него это не укрылось. Но он по-прежнему сидел, уткнувшись лбом в ладони.

– Я пришел к тебе, матушка, потому что Хель нет в живых…

– Из-за чего она умерла?

– Знаю, из-за меня… Ты часто и без обиняков говорила мне об этом, матушка, говорила, что я наливал кипящее вино в хрустальный сосуд. И прекрасный сосуд не мог не треснуть. Но я не жалею, матушка. Нет, не жалею… Ведь Хель была моя…

– И оттого умерла…

– Да. Не стань она моей, наверно, жила бы до сих пор… Оно и лучше, что умерла.

– Да, Иох, она умерла. И Фредер ее сын.

– Что ты хочешь этим сказать, матушка?

– Ты знаешь не хуже меня, Иох, иначе, пожалуй, не пришел бы ко мне сегодня.

Иох Фредерсен молчал. В открытое окно долетал шелест орешины, задумчивый, берущий за душу.

– Фредер часто заходит к тебе, матушка, верно? – спросил Иох Фредерсен.

– Да.

– Ищет у тебя поддержки против меня…

– Наверно, она необходима ему, Иох…

Молчание. Потом Иох Фредерсен поднял голову. Глаза его словно окропило пурпуром.

– Я потерял Хель, матушка, – сказал он. – Но никак не могу потерять Фредера…

– Ты что же, боишься его потерять?

– Да.

– В таком случае удивительно, – заметила старая женщина, – что Фредер не пришел ко мне прежде тебя…

– Он тяжко болен, матушка…

Старушка шевельнулась,