Метрополис - Теа фон Харбоу

– Конечно… Сон… А сны, как говорится, призрачны, верно? Но послушай дальше, Иосафат… Из этого сна я вернулся в реальность с ощущением печали, которое ножом пронзало меня сверху донизу. Я видел чело Марии, этот светлый храм доброты и невинности, оскверненный именем великой блудницы, Вавилон. Я видел, как она насылала на город смерть. Видел, как мерзости одна за другой отделялись от нее и, трепеща крыльями, летели прочь; чумные призраки, вестники беды, они роем летели по городу впереди Смерти. Я стоял на улице и смотрел на Собор, казавшийся мне оскверненным и запакощенным. Двери были распахнуты настежь. Темные вереницы людей вползали внутрь, толпились на лестнице. А я думал: может статься, среди этих набожных прихожан и моя Мария… «Мне нужно в Собор…» – сказал я отцу, и он отпустил меня. Я не был пленником. Когда же я добрался до Собора, орган гремел, как труба Страшного суда. Песнопение из тысячи глоток. «Dies irae [12]»… Ладан клубился над толпой коленопреклоненных перед вечным Богом. Распятие парило над главным алтарем, и в дрожащем сиянье свечей капли крови под терновым венцом на челе сына Марии как бы оживали, сбегали вниз. Святые у колонн угрюмо смотрели на меня, будто знали о моих зловещих сновидениях.

Я искал Марию. Ах, я точно знал, эти тысячи не спрячут ее от меня. Если она здесь, я найду ее, как птица находит дорогу к гнезду. Но сердце в груди словно умерло. И все-таки я не мог не искать ее. Блуждал вокруг того места, где однажды ждал ее… Н-да, наверно, вот так птица блуждает вокруг места, где было ее гнездо, которое ей не отыскать, потому что оно разрушено молнией или бурей.

Когда же я подошел к боковой нише, где стояла Смерть в образе музыканта, играющего на человечьей косточке, ниша оказалась пуста, Смерть пропала…

Вроде как Смерть из моего сна не воротилась к своей свите…

Не говори ничего, Иосафат! Это мелочь… Случайность… Возможно, статуя оказалась повреждена – не знаю! Поверь, это мелочь.

Тут послышался пронзительный голос:

«Кайтесь! Царствие небесное уже близко».

То был голос Дезертуса, монаха. Голос острый, как нож. Он будто сорвал кожу с моего хребта. В храме царила мертвая тишина. Ни один из тысячи людей вокруг словно не дышал. Все они преклонили колени, и лица их, белые, как маски ужаса, обратились к неистовому проповеднику.

Голос его летел по Собору копьем:

«Кайтесь! Царствие небесное уже близко».

Передо мной, возле колонны, стоял молодой человек – некогда мой сотоварищ по «Клубу сыновей». Не изведай я на себе, сколь разительно человеческие лица способны измениться за короткое время, я бы его не узнал.

Годами постарше меня, он был если и не самый веселый из всех нас, то самый смешливый. Женщины любили его и одновременно побаивались, ведь, коли забуянит, ничем его не усмиришь – ни смехом, ни слезами. Теперь лицо его выглядело тысячелетним, как у живого мертвеца. Казалось, нерадивый палач лишил его век, и он, обреченный никогда не спать, умирал от усталости.

Но куда сильнее удивило меня, что нашел я его здесь, в Соборе, хотя всю свою короткую жизнь он был большим скептиком.

Я тронул его за плечо. Он даже не вздрогнул. Только перевел на меня взгляд… ах, эти сухие, воспаленные глаза!

Мне хотелось спросить: что ты здесь делаешь, Ян? Но голос монаха, голос-копье, отрезал нас друг от друга… Монах Дезертус начал проповедь…

Фредер обернулся и снова шагнул к Иосафату, да так поспешно, точно его вдруг обуял ужас. Сел рядом с другом и заговорил очень быстро, захлебываясь потоком слов.

На первых порах он, Фредер, почти не слушал монаха. Смотрел на товарища и на коленопреклоненных, теснившихся на полу. И когда смотрел на них, ему чудилось, будто монах словами гарпунирует их, бросает копья со смертоносными крючьями в самую душу слушающих, выдергивает их стонущие души из объятых страхом тел.

«Кто та, чья рука подожгла этот город? Она сама – огонь, нечистый огонь. Ей дарована мощь огня. Она – яркий пламень над людьми. Она – Лилит, Астарта [13], адская роза. Она – Гоморра, Вавилон… Метрополис! Ваш собственный город, погрязший во грехах, породил ее из лона своего изобилия. Посмотрите на нее! Говорю вам: посмотрите на нее! Это жена, которой до́лжно предстать перед вселенским судом!

Кто имеет уши слышать, да слышит.

Семь ангелов станут пред Богом, и будет им дано семь труб. И семь ангелов, имеющие семь труб, приготовятся трубить. И упадет с неба на землю звезда, и будет дан ей ключ от кладезя бездны. И отворит она кладезь бездны, и выйдет дым из кладезя, как дым из большой печи, и помрачится солнце и воздух от этого дыма. И пролетит ангел посредине неба и заговорит громким голосом: Горе, горе, горе живущим на земле! И другой ангел следом за ним воскликнет: Пал, пал Вавилон, великий город!

Семь ангелов низойдут с небес, и принесут они в руках своих чаши гнева Божия. И Вавилон великий будет вспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его… чтобы дать эту чашу вина жене, сидящей на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом. И в руке ее золотая чаша, наполненная мерзостями и нечистотою. И на челе ее написано имя: тайна… Вавилон великий… мать блудницам и мерзостям земным.

Кто имеет уши слышать, да слышит! Ибо жена, которую вы видите, есть великий город, царствующий над земными царями. Выйди от нее, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах ее! Ибо грехи ее дошли до неба, и Бог воспомянул неправды ее!

Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! В один час придет суд твой. В один час ты опустеешь. Веселитесь о сем, небо и святые Апостолы и пророки, ибо совершит Бог свой суд над ним. И один сильный Ангел возьмет большой камень и повергнет в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его!

Кто имеет уши слышать, да слышит!

Жена, что зовется тайной, мать мерзостей, пожаром бродит по Метрополису. Никакие стены, никакие ворота не остановят ее. Не найдется священных цепей и оков. Клятва становится пред нею насмешкой. Улыбка ее – последнее искушение. Кощунство – ее танец. Она есть огонь, говорящий: гневается Бог великим гневом! Горе городу, в котором она явилась!»

Фредер наклонился к Яну и спросил странно холодными губами:

«О ком он говорит? О человеке?.. О женщине?..»

Он заметил, что лоб друга покрыт по́том.

«Он говорит о ней», – медленно отвечал Ян, словно язык плохо его слушался.

«О ком?»

«О ней… Разве ты не знаешь ее?»

«Не понимаю, о ком ты», – сказал Фредер.

Его язык тоже был неповоротлив и холоден, как из глины.

Ян не отозвался. Вздернул плечи, будто очень озяб. В смятении и нерешительности слушал глухо закипающие звуки органа.

«Давай уйдем!» – без всякого выражения сказал он и направился к выходу. Фредер последовал за ним. Они вышли из Собора. Долго молча шагали рядом.