Условности - Теодор Драйзер

действительно ничего не знаю и не могу сказать вам больше, чем сказала, честное слово. Если узнаю, то, возможно, когда-нибудь расскажу, обещаю, но не теперь, сейчас не могу. Неужели вы не можете мне хоть немного поверить? Разве вы не видите, что нравитесь мне? А ведь я вам столько выложила… У меня нет и не было намерений навредить лично вам, честно. Я, так или иначе, обязана этим людям, но ничто не заставит меня зайти слишком далеко. Вы мне все-таки не верите?

От обиды Имоджин широко раскрыла глаза. В лице ее появилось что-то новое, завлекающе-ласковое.

– У меня нет ни одного близкого человека, – продолжила она, – никого, кто был бы мне по душе. Наверное, я сама виновата в этом, но…

Голос ее сделался очень сладостным.

Несмотря на все предосторожности и уверенность, что его жена – самая лучшая в мире спутница жизни и что он души не чает в ребенке и его заботливой матери, Грегори все же был тронут своеобразным обаянием этой девушки. Какой же властью обладает над ней Тилни, если может заставить заниматься подобными делами? Подумать только – такая красивая девушка!

– А что миссис Скелтон? – требовательно спросил Грегори. – Кто она вообще такая? А эти здешние садовники? Что им-то от меня нужно? (В гостинице было три садовника, и когда бы Грегори и Имоджин ни оказывались наедине, всегда каким-то образом сновали неподалеку. При их появлении он тотчас же уходил.) А Даймонберг?

Имоджин уверяла его, что о садовниках ей ничего не известно. Работают ли они на миссис Скелтон или на кого-то еще, она не знает. Что до Даймонберга, то она объяснила, что познакомилась с ним после своего приезда сюда, и он ей сразу не понравился. По какой-то причине миссис Скелтон попросила ее делать вид, что они с Даймонбергом не знакомы. Имоджин уверяла, что миссис Скелтон знает ее давно, еще по Цинциннати, как та и говорила, в последнее время они виделись в городе. Она помогала девушке найти работу, дважды устраивала на сцену. Имоджин в свое время около года работала на мистера Суэйна, да, но как простая служащая. И ей совсем ничего не известно о его планах. Когда Грегори захотел узнать, каким образом Имоджин намеревалась заманить его в ловушку, если таковое вообще замышлялось, она уверяла, что не верит, что его вообще можно куда-то заманить. Все было так, как она рассказала.

Грегори не мог разобраться, говорит ли она ему правду, но все вполне походило на правду, и ему подумалось, что она все-таки не все время лжет. Она казалась слишком откровенной и доброжелательной. В ее поведении и словах чувствовалось что-то нежное и добродушное. Она уверяла, что в будущем узнает все, если захочет, но не теперь, пожалуйста, не теперь. Потом Имоджин спросила его о жене, где она и когда вернется.

– Вы очень ее любите? – наконец, задала она наивный вопрос.

– Разумеется, люблю. А почему вы спрашиваете? У меня двухлетний сын, и я в нем души не чаю.

Она поглядела на него задумчиво, как ему показалось, с некоторым замешательством или неуверенностью.

Они решили остаться друзьями, какими были до ссоры. Грегори признался, что она ему нравится, но все же он ей не доверяет… пока не доверяет. Между ними все пойдет по-прежнему, но при одном условии: с ним не случится ничего такого, что привело бы к ней. Имоджин откровенно сказала ему, что не может контролировать действия других. Они сами себе хозяева и в какой-то степени хозяева ей, но пока что она может защитить его. Она не думает, что они еще продолжат свои попытки. Пусть он с нею не считается и уезжает, если находит нужным. Она сможет увидеться с ним где-то еще, если он захочет. Она не уверена, что это повлияет на планы его противников. В любом случае она не последует за ним, если он уедет, разве что он сам этого захочет, но лично ей этого бы хотелось. Возможно, здесь больше ничего не произойдет. Если она что-то услышит, то тут же предупредит его или попытается это сделать. Но сейчас она больше ничего сказать не может. Возможно, немного позже, как только она отсюда выберется… Есть вещи, на которые она повлиять не может. Имоджин говорила очень загадочно и таинственно, и Грегори понял это так, что она попала в непростую ситуацию, из которой нелегко выпутаться.

– В любом случае я бы не стал на нее уж очень рассчитывать, – заметил Блаунт, когда Грегори все ему рассказал. – Смотри в оба, вот и все. Не делай ничего, что могло бы тебя скомпрометировать. Может, она тебе опять врет. Единожды солгавший солжет снова.

Вот такая была у него философия.

Через три дня после долгого и непростого разговора Грегори с Имоджин вернулась миссис Скелтон. И несмотря на то что они вроде бы еще больше сблизились и даже будто бы заключили дружеский пакт о взаимной обороне, Грегори по-прежнему чувствовал предательство. Он не мог сказать точно в чем: Имоджин казалась дружелюбной, простодушной, веселой, непосредственной и даже соблазнительной, – и все же… что? Он как-то даже предположил, что она может быть жертвой психологической обработки со стороны миссис Скелтон или кого-то еще. В другой раз он счел ее беспринципной политической проституткой. Имоджин, хоть все время и делала вид, что находится, как он выразился, «на уровне», странным образом пересекалась с ним, вселяя в него подозрение: по-прежнему ли, несмотря на все ею сказанное, хочет скомпрометировать его. Как бы он ни старался избежать компромата, его отношения с Имоджин начали обретать очарование игры, в основании которой лежало отнюдь не платоническое влечение.

Так, как-то раз, после того как они допоздна засиделись за картами, Грегори вышел на небольшую веранду вроде балкончика, расположенную в конце коридора, где находился его номер и откуда открывался великолепный вид на море, и увидел у своей двери Имоджин – одну, в прозрачном платье, веселую и приветливую. Теперь, когда они после того разговора снова стали друзьями, в ее поведении появилось нечто приглашающее к более близким отношениям. Она оградит его от всего, при этом взяв все на себя. В то же время Грегори был далек, очень далек от того, чтобы ей поддаться. Он не раз настаивал на том, что не хочет вступать с ней ни в какие романтические отношения, но вот все-таки она здесь, у его двери, в прозрачном платье. И хотя в этом не могло быть ничего тревожного, как он твердил себе потом, ведь он говорил ей,