Партизаны - Ян Лысаковский

— Надо уходить, у нас слишком мало оружия, — сказал Юзеф.

— Согласен. Дай сигнал.

Юзеф пронзительно свистнул. Огонь партизан начал ослабевать. Затем Коваль приказал своим людям отходить в лес по очереди. Сам ушел последним, когда убедился, что Романа рядом уже не было.

8

Долгими зимними вечерами наступившего сорок третьего года, если не было неотложных дел, Матеуш Коваль обычно сидел возле печи и размышлял. Он скрывался в Кобелине в доме Карольчака, выдавая себя за родственника хозяев, выселенного из Мазовше. Сам не слишком разговорчивый, хозяин не очень докучал гостю. Дочерей своих он уже давно повыдавал замуж, сын где-то воевал. О нем только и было известно, что в тридцать девятом перебрался в Румынию. Временами, когда приходили вести о борьбе поляков — участников Сопротивления на Западе, Карольчак с гордостью говорил Ковалю:

— Мой тоже… Парень всегда был проворным…

— Куда только не забросила судьба наших, — вздыхал Коваль и замолкал, думая о своих: младший пропал, как в воду канул, о Юзеке говорить не позволяли условия конспирации, а Антек…

Воспоминания часто возвращали его в холодный, дождливый день осени прошлого года. Тогда он пришел к Барлугу, чтобы укрыться у него на пару дней, собрать донесения с мест, выслать связного в округ и немного отоспаться. Едва вошел на кухню, как увидел странного человека.

— Шимек прислал его, — шепнул Барлуг.

— Зачем?

— Сам расскажет.

Человек пил молоко, стуча зубами о край кружки. Капли дождя стекали по черному, заросшему лицу. Коваль ждал, неторопливо набивая в трубку табак, а когда тот, выпив молоко, подошел к столу, протянул ему кисет. Дрожавшие пальцы неловко сворачивали толстую самокрутку, рассыпая табак.

— Давно не курил, — сказал незнакомец.

— Тяжело без курева.

— Иногда больше хотелось курить, чем есть.

— Ну, теперь рассказывай.

— Я из гетто.

— Это я вижу.

Мужчина оперся локтями о стол. Голос монотонный, усталый.

— За колючей проволокой сначала умерла мать, затем младший ребенок, через месяц старший, потом отец. С голоду… С той поры мы держались втроем: я, жена и ее брат. Старшего немцы взяли, когда раскрыли организацию Видершталя. Мы работали у Мельцера — хорошая работа… Жандармы следили, чтобы никто не вышел за проволоку. Страх навалился на людей, они целыми днями молились о спасении.

Коваль посасывал уже погасшую трубку, машинально кивал головой. Проволока… Высокая непроницаемая ограда перерезала кривые улочки. У ворот охранники в черных мундирах, часто чередовавшиеся с жандармами в зеленых шинелях. Из этих ворот иссохшие, заросшие мужчины с шестиконечными желтыми звездами на лохмотьях тащили платформу с трупами. Иногда людей под конвоем выводили на работы.

А с наступлением темноты сквозь проволоку тянулись руки. Брали все, что давали: картофель, хлеб, сало. Возле ограды часто гремели выстрелы. В таком случае все решали быстрота прыжка, ночная темнота и крупица везения. Тот, кому этого не хватало, оставался у колючей проволоки… Раввин советовал искать спасения в молитве, все мучения объяснял гневом творца. Напрасны века ожиданий, годы лишений, не дойдут они до земли обетованной, ибо господь отвернул свой лик от избранного им народа.

— Портной Апфельбаум служил в свое время в армии и был на фронте. Он начал собирать молодежь, которая не хотела мириться с такой жизнью, — тем же бесцветным голосом продолжал мужчина. — Нельзя, говорил, дать себя прикончить, как ритуальную курицу. Надо искать тех, кто стреляет в немцев.

Коваль снова кивнул головой. В гетто, по поступившим сведениям, некоторые хотели бороться, и им была нужна помощь. Усиленно искали возможность установления контактов. Через группы рабочих? Их сильно охраняют. Через возчиков? При них всегда был немец. Через продавцов продуктов? Для них важен только хороший заработок. Наконец Коваль отыскал электрика, которого иногда вызывали туда для работы. Парень согласился быть посредником.

— Говорил со мной этот Апфельбаум, — мужчина снова потянулся за махоркой, — но я не захотел. Почему? Я работал у Мельцера, было что пожрать…

— А Апфельбаум посылал тревожные сообщения о поголовном вымирании людей. Просил напасть на охрану, а жители гетто помогли бы изнутри. Может быть, так удалось бы спасти хоть часть людей.

— Апфельбаум ходил к раввину, а затем к Мельцеру, — говорил человек изнуренным голосом, — умолял, чтобы старейшины помогли спасти евреев.

Коваль знал: нить оборвалась. Электрику никого не удалось найти. Люди, к которым он обращался, как в рот воды набрали. Словно земля разверзлась и поглотила Апфельбаума вместе с его организацией.

— Раввин говорил, что он, какой-то презренный еврей, не будет совать свой нос в предначертания свыше. Что, в конце концов, значит Апфельбаум в сравнении с господом? А Мельцер собрал нас и сказал, что в эти тяжелые времена нельзя дразнить немцев и тем самым навлекать несчастья на всех. Он хочет спасти только послушных воле бога людей. Пусть же власти возьмут на работы Апфельбаума и его товарищей. На следующий день пришли жандармы.

«Наверное, расстреляли их всех за еврейским кладбищем», — с горечью подумал Коваль.

— А потом, — человек запнулся, помолчал минуту, — вскоре после этого стали сгонять людей улица за улицей, строили в шеренги и сортировали. Молодой высокий немец в черном мундире махал перчаткой: направо — жизнь в лагере, налево — смерть. Махнул — и налево пошла моя жена. А Мельцер при этом не проронил ни слова.

Ковалю рассказывали о том, как по пыльной дороге тащились сгорбленные старики, больные, иссушенные голодом дети, полные отчаяния женщины. Во главе их, облаченный в торжественные одежды, шел раввин, вознося молитвы за упокой умерших. А за Любавкой есть лесок. Раньше был местом гуляний. А теперь около сотни евреев рыли там могилы…

— А потом брали всех подряд, — продолжал человек, — строили на улице Цегельняной и тех, кто был с правой стороны, уводили. В тот вечер Мельцер последний раз выдал суп и сказал, чтобы все шли по домам. По домам… Именно в тот вечер эсэсовцы принялись за нашу улицу. Я сидел у Мошка и ждал. Чего ждал? Какая разница… В полдень к Мельцеру на обед приехали гестаповцы. Им подавали две дочери, старшая играла на фортепьяно, ибо Арнольд любил музыку. После кофе созвали всю семью и прислугу. Сказали, что им понравился обед, что такую рыбу, рыбу по-еврейски, им уже есть не придется. Затем Арнольд вынул пистолет и всех убил…

Мужчина помолчал.

— В лагере в Липицах, — начал он снова, — более сотни людей.

— Что вы там делаете?

— Строим бараки.

— А что будет, когда закончите?

— Не знаю. Видимо, всем будет конец.

— Как вы попали сюда?

— Сын Лойзы-водовоза сказал, чтобы я искал Шимека Козека.

— Почему именно его?

— Я знаю Лойзу с давних пор. Он сказал, что Шимек может мне помочь.

— Большая охрана в лагере?

— Человек двадцать.

— Слушай. — Коваль подвинулся к собеседнику, понизил голос. — Хотите сражаться, чтобы мстить за ваших?

— Как тут сражаться?! — вздохнул мужчина.

— В лесу, с оружием.

— А где взять это оружие? И как уйти в лес? Кто нам поможет? Сегодня трудно спрятать одного еврея, а тут добрая сотня.

— Речь идет не о том, чтобы прятаться, а о борьбе.

— Откуда мне знать?

Человек не верил ни в себя, ни в кого другого. Он хотел только одного: спрятаться, стать невидимым… Коваль, посасывая трубку, смотрел на беглеца. Прикидывал, что ему делать. Связной еще сегодня доберется до Кленовиц и завтра приведет сюда Михала. Шимек здесь, под рукой. Роман тоже.

Коваль ждал, когда все будут в сборе, и обдумывал, как лучше и доходчивее изложить товарищам суть дела. Роман уже был здесь. Он скорее напоминал сельского учителя, чем партизана. Только очень немногие, включая Матеуша, знали, что Роман два года воевал в Испании, был тяжело ранен, едва выжил. С большими трудностями вернулся в Польшу. Человечный мужик, но и твердый одновременно. А какая забота о людях! Тщательная подготовка операций приносила свои плоды: до сих пор ему удавалось обходиться без серьезных потерь. Когда-то он настойчиво требовал от Козы увеличить снабжение отряда. И в то же время, несмотря на скудность обеспечения, застрелил партизана за то, что в Буковице тот ограбил одинокую вдову.

Коза мечтал о народной Польше, о хорошей человеческой жизни, хотел иметь рабочую власть на кирпичном заводе. Порой он рассказывал собравшимся о том, что, по его мнению, будет в Польше после войны. Мотался по району из конца в конец, хлопотал о создании в лесу отряда, формировал оперативные группы и гарнизоны Гвардии Людовой. Наконец обосновался в Едлиске у верных людей. Однажды возле тминной управы его опознал шпик и донес жандармам. Отстреливаясь, он убил одного фрица, но уйти ему не удалось: в Едлиске большой гарнизон, на выстрелы со всех сторон сбежались немцы. Последний патрон он оставил себе, предварительно уничтожив бумаги. Немцы долго стояли возле трупа, ругались, что не сумели взять живым. Так война оборвала жизнь еще одного доброго поляка…