Молот Пограничья - Валерий Пылаев

В последний раз за день до гибели был. — Молчан опустился на лавку. — Посидели, поговорили… Он наутро в Новгород собирался ехать. К князю тамошнему.

— К Белозерскому? — Я тут же навострил уши. — Зачем?

— Вот ты спросил… О таких делах разве с кем попало болтают? Ничего отец не говорил. — Молчан наморщил лоб, будто вспоминая что-то. — А вот вещицу одну оставил. Отдам-ка я ее тебе, Игорек.

— Вещицу? — переспросил я.

— Документ. Куда ж я его?.. — Молчан поднялся с лавки и принялся рыться на полках у печи. — Вот, нашел! Держи.

Сухая морщинистая рука протянула мне конверт. Запечатанный — и не только каплей воска, но и чем-то посерьезнее. От грубой серой бумаги буквально веяло магией. И не самой простой.

— Чары тут, — усмехнулся Молчан, заметив, как я осторожничаю. — Но ты бери, не бойся. У вас с отцом кровь одна. А вот если кто чужой возьмет…

— Спасибо, конечно. — Я спрятал странный подарок в карман. — А почему раньше не отдал? Дяде…или Полине?

— Ну так Олег Михайлович уж лет двадцать как Дара лишился. — Молчан развел руками. — А сестры твои сюда не заходят. Княжнам в Тайге делать нечего.

Глава 12

Дареному коню в зубы не смотрят — так, кажется говорят местные? После всех фамильных секретов, от которых дядя изо всех сил пытался меня оградить, я был рад любой подсказке. Однако вопросы…

Вопросы все равно оставались. Таежный кудесник весьма убедительно изображал простака, хотя наверняка имел какие-никакие причины держать отцовский конверт у себя все это время — и отдать только теперь.

Лично мне в руки. В аккурат на следующий день после того, как по всему Отрадному разнеслась весть, что в Гром-камне объявился уже не бастард, а законный наследник рода Костровых, признанный государевым указом.

Такое вот… совпадение.

Впрочем, ковыряться в мотивах многомудрого Молчана я не собирался. В конце концов, старик явно любил напустить туману и мог просто-напросто забыть об отцовском конверте.

Который сейчас лежал передо мной на столе. Я с удовольствием бы вскрыл печать еще раньше, но все же решил потерпеть до возвращения домой. И пока дядя с дружинниками радостно потрошили Паука у гридницы — тайком удрал в кабинет.

Тоже принадлежавший отцу. А до этого — дедушке, со времен которого здесь наверняка изменилось не так уж и много. Паркет и рамы в окнах поменяли, однако и книги на полках, и здоровенная карта на стене, и большая часть мебели явно были родом из прошлого века. Впрочем, мне это скорее нравилось: вещи хранили отголосок магии предыдущих хозяев Гром-камня, и касаясь ладонью потертого лака столешницы, я будто слышал голоса предков.

Которые говорили, что я обязательно справлюсь — ведь сами они всегда справлялись, даже не обладая силой Стражей. Костровы сидели в Гром-камне чуть ли не со времен конунга Рерика, и в их жилах текла кровь варягов. И отец, и дед сражались с порождениями Тайги, защищая мир людей. А иногда и с самими людьми — если приходилось. Столетиями стояли на страже Пограничья.

Теперь настала моя очередь.

Выдохнув, я осторожно сломал восковую печать на конверте. Чары сердито отозвались, уколов пальцы холодом фамильного аспекта. Лед почуял Огонь и явно не слишком обрадовался встрече с горячим собратом.

Но больше ничего делать не стал — я был в своем праве.

Конверт содержал всего один листок бумаги. Сложенный вдвое и явно вырванный то ли из блокнота, то ли из записной книжки: перфорация по краям слегка истрепалась, но все еще весьма однозначно указывала на происхождение. Чем бы ни было нежданное отцовское наследство, на серьезный документ с гербами и печатями оно походило мало.

В том числе и содержимым. Развернув листок, я обнаружил рисунок карандашом — вытянутую кривую линию, снизу от которой примостились несколько схематичных домиков. Один у края бумаги, второй — чуть дальше, там, где загогулина раздваивалась. И уходила вниз почти ровно, а вверх — все-таки же извиваясь по диагонали и в углу листка упираясь в заштрихованный неровный кружок.

В верхней части рисунка домиков не имелось — только какие-то закорючки, соединенные прямыми, рядом с которыми были подписаны числа. Я разобрал только одно — сто… Или сто девять — бумага на сгибе слегка истерлась, и последняя цифра едва уцелела.

Отец всемогущий! Да это же…

Держа бумажку в вытянутой руке, я медленно развернулся к стене, на которой висела карта. Изгибы реки не совпадали — отец явно рисовал Неву и ее притоки наспех, даже не пытаясь повторить реальные формы. Похожей вышла только уже хорошо знакомая мне «подкова» рядом с одним из домиков и мост по соседству.

И все же ошибки быть не могло.

Я поднялся из-за стола и подошел к карте. За сто с лишним лет, проведенных на стене кабинета, она успела основательно выцвести. Краски — то ли типографские, то ли нанесенные когда-то вручную — поблекли, а буквы с цифрами из черных кое-где превратились в бледно-серые, однако их все еще можно было прочитать.

И контуры тоже никуда не делись. Я без особого труда отыскал сначала Орешек — его название картографы прошлого не поленились написать крупно. И даже добавили кружочек с крохотным изображением башен и крепостных стен. Чуть ниже красовались контуры города на берегу озера и даже схема пары центральных улиц. Правда, уже безымянных — не позволял масштаб.

Я провел пальцем по течению Невы, и там, где река сужалась, наткнулся сначала на Отрадное, а потом и на Великанов мост. Чуть дальше за ними вниз к югу уходил приток, а примерно через десять километров — еще один. Видимо, тот самый, который отец изобразил на своей карте рядом с домиком.

— Ижора — прочитал я одними губами.

Так называлась и река, которая текла в Неву с юго-запада, и поселение на ее берегу. Наверняка вотчина того самого Ольгерда Святославовича, о котором рассказывал Жихарь — не случайно рядом с Ижорой красовался герб: три вертикально расположенных огонька на красном фоне.

И дальше начинались владения Зубовых — Гатчину, Елизаветино и Извару пометили одинаковыми сине-желтыми щитами с черной птицей. Я и раньше догадывался, что предки наглых соседей оттяпали солидный кусок земли, но масштабы смог оценить только сейчас. И по всему выходило, что вотчина его сиятельства Николая Платоновича была больше и нашей, и Горчаковской.

Вместе взятых — раза этак в три.