Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

С папы сняли дыхательный шлем, и он сразу стал выглядеть гораздо более хрупким. Его дыхание, теперь уже хриплое и неглубокое, слышалось короткими судорожными вдохами.

Мы прочитали ему сообщения, которые пришли от друзей, надеясь, что он как-то нас услышит. Мы читали стихи из книжки, которую кто-то нам подарил. В книжке была подборка стихов, посвященных скорби, и некоторые из них прямо выражали наши чувства. Поочередно у кого-то из нас кончались силы, но мы поддерживали друг друга, чтобы не упасть вместе, как костяшки домино.

Примерно в семь вечера приехал Дэвид Каннингем. Он присутствовал при всем папином путешествии, и мы сочли справедливым, чтобы он был свидетелем его конца. Он сказал, что на своем веку повидал много смертей, возможно, даже слишком много, но такой кончины, как у нашего папы, он не видел никогда.

Он всегда знал, что наш папа – выдающийся человек, но в августе, когда папе сообщили о летальном диагнозе, – вот тогда Дэвид по-настоящему понял, какая это замечательная личность. На всем своем пути папа никогда не отворачивался от происходящего, принимал жизнь со смирением и мужеством. Большинству, сказал Дэвид, это не удается, а уж тем более он не видел еще человека, который смог бы это так описать. Наш папа в течение своей жизни совершил немало достойных дел, но последний его подвиг – величайший. Своей силой, своими мужественными установками он содействовал перерождению многих людей, в том числе и самого Дэвида.

И вот остались только мы вчетвером.

Я держу папу за левую руку, а Грейс за правую. Мама обнимает его за шею, прижавшись к его груди. Григорианский псалом заполняет всю комнату, и когда звучит его последняя нота, папа вздрагивает и испускает дух.

И вся комната в ту же секунду наполняется чудесной энергией. Мама испытывает прилив радости. Всхлипывая, она повторяет с изумлением: «Филип, я и не думала, что это будет так прекрасно».

Мне кажется, что у меня из груди вырвано что-то огромное и важное. Грейс вышла, чтобы позвать доктора.

Жизнь очень быстро утекает из папиного тела. Исчезает тепло, цвет лица, ритм дыхания. Несколько секунд, и его тело уже холодеет и приобретает меловую белизну. Ни у кого нет сомнения – да, он упокоился. Осталась одна скорлупка, которая на него даже и не похожа. Разница между смертью и хотя бы тоненьким ручейком жизни оказалась просто неизмерима. Та любовь, та страсть, тот дух, которые определяли его личность, сейчас пребывают где-то в иных мирах.

Мы в последний раз целуем его в лоб. Мы не хотим его покидать, но остаться тоже нельзя. Мы выходим из реанимации, и нас утешает мысль, что его смерть была именно такой, как он хотел, в полном умиротворении и в кругу любящей семьи.

Грейс Гоулд

Мой папа

Когда я была младше, отец для меня являлся сущей загадкой. Он был каким-то экзотическим удовольствием, приезжал и уезжал, привозил нам из своих путешествий разные безделушки и футболки с политическими лозунгами. Он входил в гостиную, хлопая дверью, и наполнял своей энергией весь дом. В выходные мы его холили и лелеяли. Мы играли с ним в разные игры, прятали от Джорджии ее плюшевых медвежат, придумывали разные приключения и доставляли маме кучу хлопот.

После 2005 года папа переменился. Он вернулся домой и как-то крепче укоренился в нашей жизни. Для нас с папой это время ознаменовалось началом нашей дружбы. Мы делили жизнь на две категории: на то, что нас развлекало, и то, что было неинтересно. К первой категории относились поклонники Джорджии, а все из второй категории мы просто игнорировали.

Нас увлекали самые разные вещи. Я научила его пользоваться BBM[15], ему полюбилась эта забава, и он стал засыпать меня веселыми историями или сплетнями про Кит Мосс[16].

Он ходил со мной на какие-то мутные конференции по охране окружающей среды. А в четыре часа вечера мы любили ходить в кино, перекусив в какой-нибудь веганской китайской забегаловке. Самое смешное похождение было, когда папа отправился со мной в Гластонбери[17] и купил даже специально для этого новенькую парку. Проведя ночь в палатке, на следующий день он снял номер в ближайшей гостинице.

Разумеется, в те годы я была ужасным тинейджером, а описанные причуды представляли собой часть стратегии в духе Йоды[18] – найти подходы к юной дочери, которая не могла назвать больше трех членов кабинета министров, не говоря уж об игроках «QPR». Но папа смог это сделать, и у нас с ним было о чем поговорить.

Когда папа заболел, он переменился еще раз. Он смягчился, его энергия из прежней взрывной формы перетекла в форму сдержанной силы. Свою энергию он направил на задачу выжить, а потом на задачу научиться правильно умереть. Наши отношения тоже изменились. Наша непочтительность, адресованная жизни вообще, теперь была направлена на его болезнь.

Я почувствовала, что за это время мы с папой сильно сблизились. Мы открыто говорили о его смерти, о похоронах, о том, каким будет наше будущее без него. Он говорил о своем чувстве незащищенности, о симптомах и страхах. А когда позволяла ситуация (и это бывало не очень часто), мы шутили над всякими абсурдными моментами, которые пришли вместе с его болезнью.

Вряд ли я единственный человек, растерявшийся перед перспективой дальнейшей жизни без нашего папы. Для очень многих он был первым, кто готов поддержать в трудную минуту. На папиных похоронах его близкий друг Норина рассказывала, как папа проводил заседания, как пропускал через себя череду людей, пришедших за советом. Я никогда бы не осмелилась сказать это папе, когда он был жив, но ведь он действительно обладал фантастическим даром видеть, что происходит, говорить, что тебе следует делать, и убеждать тебя, что, если ты это сейчас сделаешь, все будет о’кей.

Прежде чем отправиться в Ньюкасл, он написал мне и Джорджии письма, которые нужно было прочесть после его смерти. В этих письмах он преподал нам пять жизненных правил. В моем письме были такие слова:

Я знаю, что ты хотела бы получить от меня ответы на все вопросы, скрытые в будущем, но я не могу этого сделать. По крайней мере, я не могу это сделать в той форме, в какой ты ожидаешь. А могу я сделать следующее: сказать, что, если ты останешься самой собой, будешь верить в себя, доверять себе, с твоей жизнью все будет в порядке. А что касается всего остального, то просто будь великодушной и доброй. И не забывай посылать открытки с благодарственными словами. Это все, что тебе требуется знать. Если же вдруг окажешься в тупике, обратись за советом к Мэтью. А если и он не сможет ответить, спроси вселенную. Уж там ответ наверняка имеется, и я уверен, что ты его найдешь.

Гейл Ребак

Послесловие

Филип никогда не болел. Похоже, его целеустремленность и решительность беспардонно господствовали над всеми возможными телесными проблемами. С другой стороны, это не мешало ему на всякий случай держать дома целую аптеку. Даже забавно – он всегда боялся заболеть, но реально никогда не болел. И так было до самого отпуска в Бразилии на Рождество 2007 года, когда его застарелые проблемы с глотанием и несварением стали более ощутимы. Именно тогда я в первый раз подумала, не кроется ли за этим что-то серьезное.

Когда мы вернулись в Лондон, он прошел небольшое обследование, и все вроде было хорошо, но потом он вдруг как-то проснулся в три часа ночи с ощущением, что заболел. Он был белым, как простыня, и ужасно напуган, так что я подумала, что у него сердечный приступ, и вызвала «скорую». Мы приехали в больницу Университетского колледжа и сразу отправились в отделение неотложной помощи, но там никаких сердечных недугов не нашли. В конце концов объяснили все это обезвоживанием, и никому не пришло в голову, что на стыке пищевода и желудка у него уже росла огромная опухоль.

Глядя на четырехлетнюю историю этой болезни, я вижу ее чем-то вроде фотоальбома со снимками, отражающими моменты напряженности, страхов и восстановления после них. Когда я пришла, чтобы забрать его после эндоскопии, он лежал плашмя и лицо у него было пепельного цвета. Он просто сказал: «У меня рак, и дело плохо». Врач оставил ему 50-процентную вероятность выжить.

В эту секунду мир действительно переменился, а меня накрыла волна ужаса. Я еще никогда не слышала о раке пищевода, даже и не знала, что его распространение приобрело эпидемический характер и что без хирургического вмешательства это заболевание вообще не лечится. Я помню, как бежала по больнице в поисках хирурга, которого пригласили, чтобы он посмотрел на опухоль, как умоляла его заместителя, чтобы нас приняли на следующий день.

На первом этапе мы были в замешательстве, потрясении и отчаянных поисках дополнительной информации. Мы уже знали, что нас ждет трехмесячная химиотерапия, но при этом понимали, что она является чем-то вроде генеральной репетиции перед хирургическим вмешательством. Именно тогда и решится: быть или не быть.