Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

Пятница, 4 ноября

В пятницу утром мама пришла очень рано, чтобы застать доктора Карра во время утреннего обхода. Он ясно дал понять, что теперь осталось три – пять дней и воспаление уже не погасить. Помню, что я пришла сразу после этого разговора, и папа беспокоился, скажет ли мама это мне. Но говорить ничего было не нужно. Я уже знала, что дело идет к самому худшему.

Я сходила в магазин и принесла лимонного ликера со льдом. Ему это очень понравилось. Он повторял, что ничего лучшего в жизни не пробовал. После каждого глотка он закрывал глаза и улыбался с видом полного блаженства.

За обедом мама сидела в слезах, она уже думала, как же мы будем жить, когда закончатся эти страсти. Я сказала, что мы будем поддерживать друг друга, научимся преодолевать боль, что у нас будут не только черные, но и светлые дни. Я держала ее за руку, чувствуя себя совершенно беспомощной и понимая, что никому из нас нет сейчас подлинного успокоения.

Пришла вся съемочная группа Адриана Стайрна, они принесли десять отпечатков фотографии, где папа снят таким дерзким – рядом со своей могилой. Они хотели, чтобы он их подписал, и робко спросили, можно ли фотографировать, как он будет это делать. Странно было видеть горечь и сострадание на их лицах, когда они увидели папу. Для меня это его лицо уже стало совсем привычным.

Он попытался подписать фотографии, просил, чтобы я опробовала ручки, и очень огорчался, что рука уже не подчиняется его приказам. Занимаясь этим, он совершенно вымотался. Я видела, как волнуется мама, ворча про себя: «И сейчас он не захочет остановиться». Папа с гордостью рассказывал всему персоналу, что эта фотография была сделана на Хайгетском кладбище, где обещали развеять его прах. Медсестры были поражены этой сценой, которая от начала до конца развертывалась у них на глазах.

Чуть позже пришла Грейс, и глаза у него загорелись. Грейс всегда отличалась способностью рассмешить отца, сказать ему что-нибудь неожиданное, отвлечь его от мрачных мыслей. Он попытался поцеловать ее в лоб, но не вышло – этому мешал пластиковый пузырь. Мы все рассмеялись.

Мы с Грейс вышли за обедом, он поглядел на нас так, будто мы больше не увидимся, и сжал мою руку с любовью и нежностью. Он начал фразу: «Я знаю, что в некоторые важные моменты вашей жизни меня с вами не будет…» И мы вместе разрыдались. Он знал, как можно нас зацепить, и любил патетические заявления. Он сказал, что очень нас любит и всегда будет с нами, что наступает наш час, мы на перекрестье дорог, и вот-вот придет время, когда мы засияем во всю силу. Он сказал, что нужно верить в себя, что мы обе – настоящие звезды. Он сказал, что его мать на смертном одре просила его, чтобы он заботился об отце, теперь же он понимает, что нас не надо просить, чтобы мы заботились о матери. Он знает, что мы ее не оставим.

Когда мы вернулись, он пытался печатать на компьютере, с трудом поднимая руки. Мы хотели помочь ему, подложить подушки, но он нам не позволил. Так он и сидел за ноутбуком, казалось, целый час, но набрал всего несколько слов. Он сказал: «С клавиатурой уже не получается, Джорджи». И вот тут я в самом деле не выдержала, спряталась за его постелью и расплакалась, стараясь сдерживать рыдания. Я не могла видеть, как его тело перестает его слушаться. В конце концов он так и уснул – прямо перед компьютером.

Я видела, что у мамы силы уже на исходе, и решила отвезти ее домой, а с папой пока что осталась Грейс. Сестренка была рада побыть наедине с отцом и не допускала мысли о том, чтобы вернуться на работу.

Когда мы уходили, папа никак не мог справиться со своим телефоном. Он пытался ввести пароль, у него не получалось, и он попросил, чтобы мы его удалили. Мы попробовали это сделать, но у нас тоже не вышло, а вдобавок мы в суете поменяли старый пароль на какой-то новый. Мы написали для него новый пароль на бумажке крупными буквами, но он только посмотрел на нас с осуждением. Действие обезболивающих становилось все заметнее. Видя это, он смущался, но каждый раз, почувствовав с нашей стороны покровительственные нотки, тут же ставил нас на место. Он уже не так ясно, как всегда, воспринимал окружающий мир, но его интеллект был все еще силен, и сознание не покидало его ни на минуту.

Я хорошо помню эту ночь, когда мы уже знали, что ситуация становится все хуже и хуже, и ощущали, как в груди раскрывается глубокая пропасть непреходящей печали. Но в то же время, когда я перебираю в памяти обстоятельства того дня, вглядываясь в каждую мелочь, я испытываю ощущение подлинной радости и тепла.

Суббота, 5 ноября

Мы пришли в больницу очень рано. Папа спросил, сколько дней ему еще осталось, как бы включив «обратный отсчет». Он полагал, что по самому пессимистическому сценарию это будет три дня. Мы огорчили его, сказав, что три было вчера, а сейчас остается два. У него на лице была написана обида, что один день у него отняли. Ему нужно было больше времени.

Он обождал, пока мама выйдет из комнаты, и попросил меня разобраться в его бумагах. Он хотел убедиться, что книга закончена и что все его соратники по лейбористской партии приглашены на похороны. Он хотел, чтобы в церкви было много народу, и попросил меня, чтобы я привлекла к организации этого дела Маргарет Макдонах.

Пришла его сестра Джилл, и они прощались без свидетелей. Оба они – очень независимые личности, склонные идти своими собственными путями, но я знаю, что наступившее в последние месяцы сближение между ними принесло ему огромное облегчение. Она была священником англиканской церкви, так что имела полномочия на проведение религиозного ритуала.

После этого Грейс, сидя рядом с ним, помогала ему рассылать эсэмэски. У него уже было совсем плохо с координацией движений, и тексты, которые он набирал собственной рукой, читать было просто невозможно. Мы видели, как он пытается отослать Эду Виктору такой текст: «Это лучшее время, это худшее время». Я даже не знаю, понимал ли он в тот момент, что набирает цитату из Диккенса. Потом Аластер рассказывал, что получил от Питера Хаймана недоуменное послание: «Что он хотел сказать, прислав мне только цифры „3–5 дней“?»

А потом вдруг взгляд его стал сосредоточенным и решительным.

Он понимал, что время стремительно утекает между пальцев и от него сейчас требуется использовать все оставшиеся возможности. Главное дело, которое у него висело над душой, – это его книга. Он был убежден, что общепринятые представления о смерти не соответствуют истине, что время умирания – это время счастья и грандиозного личностного роста. И его охватил порыв именно сейчас это всем сообщить, зафиксировать эти мысли на бумаге.

Он пытается стучать по клавиатуре, у него ничего не получается, и он начинает диктовать маме. Это настоящая пытка. Мама помогает ему, потому что для него это очень важно, но она ненавидит каждую секунду этого процесса, считая, что он подрывает последние папины силы. Грейс отмечает про себя его почти одержимый вид с покрасневшими полузакрытыми глазами и хриплым голосом. А он говорит и говорит. Мама пишет страницу за страницей. Он полностью ушел в себя.

Меня гложет невыносимая боль, я слышу, как он с муками выговаривает каждое слово, и его голос становится похож на глухой перекатывающийся рокот.

Когда дело дошло до последней черты, папе уже было мало собравшейся вокруг него семьи, хотя я знаю, что она воплощала для него целый мир. И все равно самым главным для него оставалось его личное предназначение, его стремление придать смысл процессу умирания. Поэтому последняя книга значила для него так много. И вот он добывает откуда-то, явно не из собственного тела, последнюю вспышку энергии и берется записать прощальные слова. Несколько недель у него не было сил, чтобы заняться этим вплотную, но теперь он понял: или сейчас, или никогда. Он стоит перед лицом смерти и готов преодолеть все препятствия, чтобы понять ее смысл.

Входит врач. Он обеспокоен папиными показателями и говорит, что сейчас ему лучше было бы помолчать, но папа полон решимости.

О грядущей смерти мы оповестили лишь узкий круг. Нам не хотелось, чтобы толпа папиных друзей прошла вместе с нами через все эти муки. Но теперь я понимаю, что кое-кто должен об этом узнать. Я решаю позвонить Питеру, его старому другу еще с университетских времен (сейчас он живет в Бостоне, штат Массачусетс). Включив связь, он говорит: «Джорджия, прости. Подожди, я спущусь со стремянки». Когда он уже стоит на полу, я объясняю ему, что случилось. Я слышу потрясение в его голосе. Он, как и все мы, думал, что времени будет больше.

А папа продолжает диктовать. Наконец он доходит до точки и с чувством удовлетворения оглядывает нас, ожидая похвал. Он повторяет одни и те же слова: «Неплохо сегодня поработал». Мы просим его успокоиться.