Семиозис - Бёрк Сью

Я не такой. Я помогаю, конечно. Я полезен, но я – не то, что надо, и поэтому женщины хотят получить от меня только удовольствие и сперматозоиды с высокой подвижностью. Я от природы не добрый, я заставляю себя быть добрым. Мне надо соображать, что следует делать, я не делаю это автоматически.

Но время на месте не стоит, а я не могу отказаться петь, а смерть восхода не отменяет…

Блас спросил согласия на вскрытие.

– Возможно, это что-то новое, – сказал он Беку. – Я бы хотел…

– Конечно. Постарайся узнать, – ответил Бек.

Луна сидела у него на коленях и рыдала, а он ее обнимал. Рядом с ними сидела бабушка Синтия.

Ветер стоял рядом с матерью, которая так и смотрела в пол. Горожане стали приходить с соболезнованиями, цветами и душистыми травами, и он здоровался с ними и благодарил от ее лица и пытался ее расшевелить.

– Тысячеголов! Лимонный шалфей! Правда, хорошо пахнут?

Она постепенно начала выходить из ступора, хотя бы для того, чтобы оценить старания сына.

Я решил сбежать под предлогом возвращения медицинского оборудования в лабораторию. Я тот, кого якобы тут нет, полезный человек, порой даже герой, но в итоге – лишний. Тот, кого все любят, но кто никому, по сути, не нужен, с кем все и вся могут говорить, потому что он так старательно слушает. Я забрал помятый старый кислородный баллон. Блас завернул Снежку в простыню, чтобы унести – крошечный белый сверток.

– Погоди, – прошептал он у выхода. – Неси ее ты, а я возьму остальное. Ты… она ведь все-таки твоя.

Она почти ничего не весила. На улице те, кто попадался нам по дороге, без слов понимали, что мы несем, и застывали в мрачной стойке «смирно». Блас велел положить ее в холодильник. Медицинская лаборатория всегда была мне отвратительна: меня отталкивали не кровь и плоть (с животными быстро привыкаешь к внутренностям), а техника.

Ветряк, установленный снаружи, вырабатывал электричество. Оно скапливалось в аккумуляторах и подавалось на холодильник, автоклав, оптоволоконные эндоскопы, стоматологическую установку, фонарики, радионож… Тут были полки со скальпелями и кюретками, микроскоп, термометры, часы, иглы и смотровые столы. Воздух пропах чистыми химикатами, эфирами, кислотами и аммиаком. Часть оборудования изготовила моя мать, снимая детали со сломавшихся земных чудес, спрятанных в одной из ниш: кучи стеклянных и металлических компонентов, словно скелеты ящериц под колонией пауков. Я собираю корни, кору, глины и камни и приношу их химикам, которые делают следующий шаг. Они могут назвать вещества и записать формулы. Наши математики могут изложить специальную теорию относительности и даже составить формулы.

Они говорят, что все это правда: неэвклидово устройство Вселенной и валентность атома углерода. И все же это ничего мне не говорит, как я ни прислушиваюсь. Я оставлял Снежку в чужеродной среде – синтетической, неестественной, земной. Я поблагодарил Бласа и ушел.

Я навестил львов и котов. Город, по которому я ходил, был красив. Я не помню старый поселок – но помню, как мы пришли в город, как я впервые его увидел. Мне говорили, что он будет красочный, но я не понимал, что это значит. Как цветы или радуги, говорили мне. Точно. Как будто живешь внутри цветков и радуг. Не могу представить себе, какими были стекловары, хоть и видел археологические данные. Зачем им было тратить столько трудов, чтобы сделать его таким прекрасным?

– Они хотели копировать бамбук? – спросил я у Сильвии.

Она сидела у себя в мастерской и плела корзину, в которой похоронят Снежку – работа была не закончена, и прутья торчали во все стороны, напоминая взбесившиеся заросли тростника.

– А может, это бамбук их скопировал? – отозвалась она, протаскивая тростинку через переплетения. – Не знаю. Датировку установить сложно. Город и бамбук очень-очень старые, им сотни лет. Если бы мы могли найти еще один город или прочесть их записи, то могли бы больше узнать о том, что здесь было. Если бы мы смогли найти еще один бамбук, если бы могли разведывать больше, если бы у нас было определенное оборудование…

– Мы могли бы спасти Снежку, если бы оборудование продолжало работать! – огрызнулся я.

Я не собирался ее прерывать – до этой минуты не осознавал, насколько я зол.

– Да. Мы могли бы дать ей искусственные легкие, пока инфекция не будет устранена. В земной лаборатории мы могли бы определить возбудитель и подобрать антибиотик за час. Да, мы могли бы обнаружить орлов быстрее, если бы орбитальный спутник продолжал работать, но у него сдохли солнечные батареи, а мы не можем туда попасть и их отремонтировать. Да, компьютеры продолжали бы работать, если бы мы могли заменить чипы из арсенида галлия, а мы не можем изготавливать даже кремниевые чипы. Мы даже стеклянные кирпичи с трудом производим. Мы знаем, что возможно, – и знаем, почему не можем этого сделать, но из-за этой мысли чувствуем себя неудачниками, хотя это не наша вина!

Она перерезала тростинку каменным ножом – и возмущенно посмотрела на этот камень.

– Мы много чего могли бы, будь у нас железо. А его нет. И найти его не удается – если не считать немногочисленные фрагменты метеоритов, а их приходится использовать для пищевых добавок. Наверное, нам лучше было бы вообще забыть про Землю. Но забывать нельзя, потому что когда-нибудь мы снова сможем все это делать, и нам нельзя терять время на то, чтобы заново открывать, как это делается. Вот только мы будем это делать по-мирному, а не по-земному, потому что знаем, что было на Земле.

Какое-то время она работала молча, протягивая тростинки. Я никогда раньше не видел ее разгневанной – но, конечно, гнева в ней было достаточно для того, чтобы сжигать землянина на каждом весеннем праздновании.

– По-мирному, – повторила она. – А ведь родители даже не рассказали нам всего про земное. Про религию. Идеологии. Экономику. Войны. Это все для нас просто слова! Они нам всего этого не доверили. Они умерли, их нет – и все равно они решают, как нам жить и сколько можно знать, потому что считали, что разбираются во всем лучше нас. И они оставили нас ущербными – и, что хуже всего, мы знаем, что ущербны. Все те книги, что мы скопировали с компьютеров перед тем, как они отказали, – это лишь малая доля того, что можно было бы знать, крошечная доля. Я как-то видела упоминание земной библиотеки с миллионом книг!

Я задумался об этом: о том, сколько всего можно было бы знать, как это узнавать и у кого учиться, – пока она заканчивала нижнюю часть корзины – обо всем том, что мы хотели бы знать, если бы знали, что это существует.

– Бамбук пытается поговорить с нами о противоположностях, – сказал я. – По-моему, нам надо ответить.

Она вскинула голову, внезапно теряя свою злость.

– Противоположности. Было бы здорово поговорить с бамбуком о противоположностях. Или хоть о чем-то.

Она отложила инструменты, отправила тростник для верхней части в чан отмокать, и мы ушли.

По дороге нам встретилась Зои.

– Я очень сожалею… насчет Снежки, – сказала она.

Я поблагодарил ее, а потом обнял, потому что она вроде как этого ожидала – а мне это было приятно.

Я заглянул ей в глаза.

– Бросай Фицджеральда и перебирайся жить ко мне.

Она окаменела, а потом качнула головой:

– О, я знаю, как тяжело терять детей.

– Я давно этого хотел. Я хочу жить с тобой. Тебе со мной будет лучше, чем с Фицджеральдом. Я тебя люблю. Вот увидишь. Я подарю тебе счастье.

Она ответила не сразу. Обдумывает? Она отвела взгляд.

– Я тоже тебя люблю. Я… я подумаю. Обязательно. Ты хороший, Хигг. Я… я подумаю.

Я понял, что она и думать не станет, но дал ей уйти – и смотрел ей вслед, пока она уходила. Она всегда будет рядом, может, даже снова придет ко мне в постель, но не останется. Она обещала подумать просто по доброте душевной.

Я совсем забыл, что Сильвия стоит рядом – и стал соображать, как объясниться, но она просто взяла меня за руку и по дороге до бамбукового шоу говорила о последних археологических находках от стекловаров и о том, как со временем город расширяли.