Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина

тобой. Побойся наказания. Какие провокации? — нервно дергает одеялом скрытыми ногами.

— Трусы, например, — бросаю взгляд туда, где у Тоньки сосредоточен бабский раж.

— Так и быть, останусь в них, хотя предпочитаю ластовицу не сдвигать, а оголиться полностью. Если ты понимаешь, о чем я говорю, — мотает сильно головой. — Я ж под покрывалом, Петенька, ничего такого, все в рамках и по правилам, а осмелишься, захочешь — сам возьмешь. А у тебя, кстати, отличная кровать, — еще сильнее раскачивается, подминая под свою задницу матрас, на котором я сплю. — Белье чистое и вкусно пахнет. Ложись со мной…

— Ты успокоишься?

— Сильно раздражаю и не возбуждаю? — строит недотрогу и обиженную мной чувиху. — Извини-извини. Сейчас-сейчас. Кое-что мешает и щекочет спину. Надо снять. Ты бы мне помог, Петруччио, — жалостливым тоном просит.

— Если ты…

— Ну-ну? — она подмигивает и резко запрокидывает голову, при этом сильно выгибая шею, ударяясь грудью и животом о наэлектризованный воздух в том месте, где стоит моя кровать.

Достаточно обхватить женское горло — а я бы мог — и сжать, сдавить, потом услышать громкий хруст, с облегчением выдохнуть и простыней ушедшую в Аид прикрыть. Освободить и отпустить ее грехи, отдать на милость грозного создателя непокорное создание, которое этот «Велихов» собой не удовлетворил, зато выпустив наружу гнев и злобный нрав, одной рукой убил.

— Ния-я-я-я, — устрашающе предупреждаю.

— Прояви терпение, милый.

Милый? Ударила довольно больно. Отомстила, подковырнула, перекривила или специально повторила?

Возвышаюсь над шустрым телом, без конца прыскающим, дебильно хихикающим и ерзающим на огромном спальном месте, морской звездой раскинувшись по диагонали на матрасе, на котором в лучшие времена можно спать втроем, а то и вчетвером, если укомплектоваться в столовые приборы для ленивого времяпрепровождения с одной лишь плотской целью. Потрахаться и в обнимку после полежать!

Копошится вошью маленькая дрянь, словно подхватила нервную трясучку. Чего-то к себе в тарелку шавочка подсыпала? Шаловливый порошок — незаконный допинг или медицинские рецептурные препараты? То-то мама канючит деткой и жутко прется по ее зефиру. Отец устал в эту «Шоколадницу» свою «Наточку» возить, словно на обязательные свидания для тех, кому уже за много лет любезно приглашать девчонку, чтобы мороженым с тягучей карамелью угостить…

Внимательно слежу за каждым движением, которое совершает стерва: сучит нижними конечностями, словно за отъезжающим троллейбусом бежит; дергает ручонками, забрасывает их себе за голову, затем вдруг опускает, пытается заложить крюки за свою спину и нащупать то, что ей мешает вольготно, полноправно почувствовать себя хозяйкой в моей неоскверненной ни одной случайной бабой постели. Так уж вышло, что на секс кроватка оказалась девственно чиста. Нечем тут гордиться и отправлять об этом весть в топ-сведений ежедневных новостей из мира чувственности и без обязательств секса, а мой целибат и отречение от таких утех — вынужденная мера. Да, я сохранил постель в природном исполнении, наверное, поэтому Смирнова крутится на ней, словно уж на сковороде, выпрашивая жара, страсти и еб…

— Что ты делаешь? — злобно ухмыляюсь, изогнув один край своей губы.

— Раздеваюсь, — вытаращившись на меня, отвечает. — Не видишь, что ли?

— Не торопись, давай помедленнее, добавь чувственности, дорогая. Накинь вздохов, тихих стонов и нежного скулежа. Проси и всхлипывай. Потешь нытьем мой слух. А у меня, — кивком указываю куда-то позади себя, — уборка, на которой ты настаиваешь, и душ. Уже забыла? Но я с удовольствием послушаю, как ты изнываешь от желания…

— Поторопись, дружочек, я ведь вся горю, — ахает, а на последнем слове почти пищит. — А-а-а-ах, Велиховчи-и-и-и-ик… Возьми, возьми…

— Температура, Тузик? Могу предложить импортное жаропонижающее. По слухам — очень качественное и хорошее. Действенное и не вызывает привыкания.

Я слышу характерный щелчок замка ее бюстгальтера и замечаю расплывшуюся улыбку на раскрасневшемся лице засранки.

— Справилась, как погляжу, сама? — спрашиваю о том, что и так довольно очевидно.

— Да-а-а, — отвечает, абсолютно не скрывая удовлетворения на своем бесстыжем, глинтвейном все-таки обезображенном лице.

— Значит, и с остальным разберешься. Только не запачкай своим секретом мои простыни, Смирнова. Я вчера поменял белье.

— Придурок! — шипит и, швырнув свой лифчик, одаривает мою рожу серым кружевом, с которым до этого момента я был исключительно визуально знаком. — Получи-ка!

— М-м-м, как это мило. Вкусно и тепло. Ты горячая малышка, Ния. Но с трусами все же не спеши, там я сам хочу! Белье дорогое? Шелк? Снимать не буду — просто разорву. Поэтому, если там что-то эксклюзивное и сердцу дорогое, то… — пренебрежительно снимаю тряпку с проволочными полумесячными каркасами под небольшими чашками, бросаю недовещь себе под ноги на пол и носком заталкиваю мелкое белье под кровать, на которой мне сегодня предстоит Смирнову обломать.

— Местный ширпотреб, Петруччио. А ты, по-видимому, уже настроился на секс? — выкручивает шею и медленно опускает одеяло, тянет вниз, скатывая рулетом верхний край.

— Раз ты настаиваешь, почему я должен отказываться. Разреши небольшое уточнение?

— Да, милый? — расправляет верхний край одеяла так, что я почти, еще чуть-чуть, еще немножечко, увижу ее грудь. — Здесь душно, разберись с температурой, Буратино. Ты сухой, а значит, быстро воспламенишься…

— Ты здорова?

— Что?

— Клиентов много. Ты, по-видимому, хорошо покуролесила в мое отсутствие, поэтому я должен быть уверен, что ни хрена ужасного от тебя, как от мелкой детки с пристрастием к любви по случаю и без или под стакан глинтвейна, не подхвачу.

— Это грубо, — придавливает покрывало, тем самым раздувая сиськи, выставляя мне под нос свои прелести, увеличенные искусственным путем. — Я нравлюсь, Петя?

— Венерические отрицаешь? Да или нет?

— Полностью, любимый, — шепчет и пошленько облизывает губы.

— Отлично, — слегка охрипшим то ли от страсти, то ли от неожиданности, то ли от озверения голосом произношу. — А у меня ничего не хочешь спросить?

— У тебя большой…

«Очень! Но в тебя по самые яйца войдет» — про себя рычу, почти выплевывая очередную грубость, которая Тузику определенно не понравится, осмелься я произнести ее в эфир. Поворачиваюсь и. широко шагая, направляюсь в кухонное пространство, где ждет ворох посуды и остатки ужина, приготовленного мерзавкой, отъехавшей всего от двух чашек кипяченного с корицей и коркой апельсина дешевого вина. Кто же знал, что красное, немного забродившее пойло, такая страшная сила и