Последние каникулы - Лев Хахалин

— Ребята! — Вадик, чувствуя, как он свекольно краснеет, встал и повернулся к отряду лицом. — Ребята, не надо. Спасибо. Вы же меня кормили…

— Голосуй! — крикнул Вовик. — Я — «за»! — Он вытянут руку, стал толкать соседей. — Не слушай его! Голосуй!

— Не голосуйте, — тихо проговорил Вадик и увидел, как нерешительно опускаются уж было взметнувшиеся руки, и испытал при этом какое–то сложное чувство — в нем были и обида и облегчение… И хотелось посмотреть на Олю. А она сидела отчужденно, наклонив голову. — Спасибо, ребята! Не могу… Не надо.

— Так как — голосовать или нет? — озадаченно спросил Сережа у отряда.

— Самоотвод! — хохотнул Игорек. — Доктора интеллигентность заела. Эх, мать честная!.. Не перевелись еще порядочные люди! Учитесь, дети! Аплодисменты! — Он захлопал.

Вадик сел на скамейку, зная, что на него все смотрят и что он красный до корней волос, и стыдился поднять глаза.

— Есть предложение принять самоотвод, — вдруг громко с места сказала Оля. И тут же Вадик ощутил, как она тронула его руку горячей ладонью, подвинулась к нему. А Игорек рассмеялся во весь голос.

— Браво! — крикнул он.

— Так на сколько делить? — растерялся Сережа. — На тридцать восемь? — Он выждал, потом негромко спросил: — Кто «за»? Погодите, не опускайте — не сосчитал.

— Стой! — раздался вдруг голос Кочеткова, и он поднялся из–за стола, выпрямился, оглядел ребят. — Тихо, дайте сказать. Отказываюсь я от своей доли, — прокашлявшись, объявил он. — Официально, ясно? В общем, компенсирую, чем могу, что плохо заработали. — И сел, бледный, осунувшийся на глазах, опустил голову.

Игорек присвистнул и отложил в сторону гитару, и ноющий звук зацепленной струны повис в оторопелой тишине. Комиссар начал багроветь,

— Ишь ты! — встав, сказала Оля. — Он не за деньги работал! За идею! Вот оно как! За какую ж ты такую идею, Кочетков, работал, что тебе деньги совестно взять, а? Скажи давай! Может, мы все за такую идею от денег откажемся. Мы ведь ему как каменщику платим, а не как командиру, верно? — спросила она ребят. — Голосуем тридцать восемь частей, коммуну! — объявила она. — Кто «за»? — И высоко подняла руку.

Медленно, неохотно поднимались руки, ребята не смотрели друг на друга. Вадик долго колебался и все–таки проголосовал «за» — последним, под Олиным взглядом. И в напряженной тишине Сережа–комиссар объявил, отдуваясь:

— Двадцать «за» — простое большинство. Ну, Моня, дели!..

И Моня, сощурившись на окно, выдал цифру до сотых.

— Кто последний? — завопил Вовик и не двинулся с места. Первым к столу подошел бывший завхоз Витя.

Фальшиво–весело подмигнув Оле и подтолкнув ее в очередь, выстроившуюся к Сереже, Вадик торопливо вышел из столовой. Остановился неподалеку от двери, услышал Сережин голос: «Поздравляю! Получи свои кровные. Распишись. Ну, давай лапу!», — потом возглас Вовика: «Маленьким — без очереди!»

На пустой линейке трещал туго натянутый ветром, еще не спущенный вымпел отряда. Флагшток дрожал, как у судна на ходу.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… — пропел за спиной у Вадика Игорек. В руке у него были зажаты деньги. — Слушай, человек в белом халате! Какая принципиальная у тебя девочка!.. — Он весь затрясся от смеха. — При случае и необходимости она тебя и под суд отдаст!.. Ну–ну, охолони! — И, смерив Вадика взглядом с головы до ног, Игорек удалился в избу. А Вадик — от греха — пошел на обрыв.

Быть может, через минуту — он едва успел напоследок оглядеть привычный пейзаж с водой, с хищно кидающимися на гребешки волн чайками и чуть проглядывающим на горизонте противоположным берегом, — услышал торопливые шаги, обернулся, и плачущая Оля кинулась ему на шею.

— Что ты? Что ты? — спрашивал Вадик, отводя ее мокрое от слез лицо. Но она плакала, закрывая глаза руками. — Что случилось?

— Дура я, дура! — проговорила наконец Оля. — Если б я не выступила… Но ведь это нечестно было бы, Вадя?! А получается, будто я с Кочетковым заодно. Ты пойми — не так это! Не предала тебя я…

— Все нормально, — бормотал Вадик, гладя ее по голове, по мокрым щекам. — Все нормально.

Оля заглянула ему в глаза, словно удостоверяясь в его искренности, и с силой сказала:

— Сейчас самое трудное между нами было, Вадик, — И приникла к нему, тесно прижимаясь всем телом, не обращая внимания на деликатные покашливания ребят, спускающихся к воде мимо них. — Если это перевалим…

— Перевалим… — вяло отозвался Вадик. — Я тебя понимаю…

— Вот, возьми. — Резко отстранившись, Оля вдруг сунула ему в карман куртки аккуратную пачечку денег. — Твои!

— Ты что? Зачем? Да не возьму я!.. — засопротивлялся Вадик и вдруг, по выражению Олиных глаз поняв, что это ее деньги, больно схватил ее за руку. — Ты что?!

— А у кого возьмешь? — Оля вырывалась. — Или от каждого по бумажке?

— Да ты что?! — заорал Вадик взбешенно. — Я же сам отказывался! Не нужны мне эти деньги!.. — Он почти оттолкнул Олю от себя.

— Вот теперь вижу — действительно не нужны, А то мне показалось… — сказала Оля, и укоризна в ее тоне пронзила Вадика.

— Креститься надо, когда кажется! — запальчиво начал он и, глубоко вздохнув, признался: — Перевалили.

И тогда Оля, властно притянув его к себе, поцеловала.

Потом аккуратно сложила бумажки одну к одной, перегнула и, чуть отвернувшись от Вадика, приподняв плечо, спрятала их.

Никого не стесняясь, они спустились, держась за руки, к воде, походили по берегу, зашли попрощаться с дядей Сашей — и не застали его — и вдруг вспомнили, что еще не простились с нишей: их исповедальней и приютом. Они побежали туда, но уже сигналил прибывший автобус и орали ребята: не успели.

— Ну и ладно, — тихо сказала Оля. Перевела дыхание. — Ладно.

А потом была дорога через деревню, мимо домиков, в которых жили все знакомые Вадику люди, и они стояли у калиток и махали руками, и был дядя Саша с мешком вяленой рыбы, нагнавший автобус на самосвале, и электричка, заполненная какими–то странными, диковато пялящимися на отряд то ли дачниками, то ли прокисшими в своих заботах горожанами; и, наконец, вокзал, торопливое в своей неожиданности прощание навсегда, подначки, похлопывания и ни к чему не обязывающие обещания, и удивительное чувство отчужденности в своем родном городе.

И вот он стоит, вертя головой, на площади, а рядом с ним продрогшая на ветру женщина, его женщина, которую он везет к себе домой. И она смотрит на него и ждет: ну что скажет этот тип, который, кажется, теперь берет все на себя…

— Пошли, — сказал Вадик. — Эти такси!.. На метро быстрей доберемся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Осень

— Что так рано? — удивилась мама, когда Вадик выскочил из ванной, на ходу вытираясь полотенцем. — Завтрака еще нет, детка. Ты спешишь? — Она была в халате, непричесанная,

— Сделай яичницу, пожалуйста, — пробурчал невыспавшийся Вадик, плюхаясь на табуретку у окна — место отца.

— Это я мигом. Опять поздно лег?

Мимо кухни по коридору в веселенькой пижаме с оборочками, как сомнамбула, вытянув перед собой руки, босиком прошлепала Машка. В ванной она сильно пустила воду и, наверное, залезла под струю: послышались стоны, охи и как будто бы даже плач — обычный утренний спектакль.

— Дураки вы у меня, — с любовью сказала мама, — Рано вставать — долго жить, говорят, врачи так считают. — Она с улыбкой покосилась на задремавшего, привалясь к стене, Вадика.

Уже трещало масло на сковородке, уже запахло кофе, и солнце доползло до окна — надо было начинать новый день.

— Они, коновалы, всегда придумают что–нибудь противное, — отозвался Вадик, потягиваясь, — Душ холодный по–ихнему тоже полезен,

Он успел украсть из маминой пачки сигарету и теперь отводил маме глаза. В ванной запела Машка.

— Ты поздно сегодня? — спросила мама, провожая Вадика до двери. — Позвони, если задержишься.

На улице, холодной и солнечной, ветер лохматил волосы и дергал плащ за полы, Сигарета погасла, а прикуривать на ходу было некогда.

Через сорок минут, вполне проснувшийся, он стоял у закрытых дверей терапевтического отделения и настойчиво нажимал на кнопку звонка. Шум и гвалт в отделении уже набрали свою обычную силу — детки встали и начали резвиться, — и его звонок не слышали, как обычно.

Вадик прошел по коридору отделения, где взглядом, где вмешиваясь, останавливал шалунов, в ординаторской взял кипу «историй болезни» своих мальчишек, достал из стола фонендоскоп и тонометр.

— Эй, мужики, в палату! — крикнул он в коридоре и, не дожидаясь, пока все его подопечные улягутся на своих постелях, начал обход.

— Ну, как сегодня дела, Мишаня? — спросил он толстого, коротко подстриженного десятилетнего тихоню.

— Сегодня дела хорошие, — неторопливо ответил Мишаня, с трудом задирая на громадном животе майку. — Сегодня мочи тысяча сто миллилитров.