Последние каникулы - Лев Хахалин

Он уже почти всмотрелся в это отчужденное лицо, но Олина ручка быстренько повернула его голову в нужном направлении — к себе.

— Брось, Ольк! — как сквозь вату, услышал Вадик. — Упился он, не действенный и балабонить не может. Давай с тобой выпьем.

У самого лица Вадика протянулась рука с кружкой. Из–под обшлага отглаженной формы вылезали знакомые запонки в форме парашюта.

— Слышь, док! — Вадика толкнули в плечо. — Давай еще по одной? Выпьем за то, чтобы мне больше никогда не видеть твоей рожи. Выпьем?

Вадик отвернулся.

— А ты молодец, док, — надсаживался, перекрывая гомон, тенорок, — хорошо нами попользовался. Ценю в интеллигенте подход!

— Я тебе набью морду! — вставая, заорал Вадик и расправил плечи. — Хоть одно удовольствие я могу получить, в самом деле? — Он поймал в фокус лицо Кочеткова и мотнул головой на дверь. Но рядом возник Юра и поднялся Автандил. — Таких, как ты, бить надо!

— Проветри доктора. — Вадик услышал голос Сережи–комиссара, и Олина рука, цепко схватив за локоть, выдернула его из–за стола, и, ведомый ею, Вадик покорно зашагал к «морю».

— Какой гад! Зря я ему не врезал!.. Куда мы? Как ты видишь в этой тьме? — бормотал он по дороге. — Ни черта не видно! Ох, как я расклеился, Оленька!.. Ох!..

Она лила воду, почему–то пахнущую мокрым деревом, ему за шиворот, на горячий лоб.

— Я в порядке, — много раз лепетал он, но его не жалели, и постепенно стали различимы холод, редкие капли дождя, шум из столовой. — Все, — сказал он наконец, легко поворачивая голову. Олина рука поправила ему волосы, вытерла лицо. Он думал — они возвратятся в избу, к отряду, но она послала его за кожанкой.

— …Мы ведь никогда сюда не вернемся, понимаешь? — шептала она в нише, обнимая его за шею. — Уедем завтра, а здесь все останется и будет жить без нас, будто нас и не было никогда. Останется и эта вода, и дуб, и дом проживет больше, чем мы. Да, дом от нас здесь останется. Пойдем, я посмотрю на него.

По мокрой низкой траве, по скользкой земле, кружа между деревьями, роняющими тяжелые звучные капли, они неторопливо прошли, казалось, едва полпути, как вдруг очутились в поле, и дом, такой большой, крепкий, надвинулся на них. «Это мы его сделали», — прошептала Оля. Привыкнув к темноте, они разглядели оконные переплеты, прислоненную изнутри к окну доску.

— Жаль, что не достроили, — сказал Вадик. — Обидно, а?

Потом им обоим послышалось, что в доме кто–то разговаривает. Они на цыпочках подкрались к закрытой двери первого подъезда, прислушались. В доме кто–то ходил, громко и ритмично говорил, будто читал стихи. Замка на двери не было. Вадик сильно потянул ее на себя, что–то затрещало, и двери поддались.

— Эй!.. — крикнул Вадик, отстраняя Олю. — Кто тут? Дай фонарик, — попросил он Олю. Осторожно, не заходя в подъезд, он посветил на стены. И вдруг с площадки второго этажа раздался голос Вовика:

— Ну, ты меня напугал, доктор. — За Вовиком вышла высокая девушка из техникума. — Да заходите! — пригласил Вовик. — Мы тут себе квартирку приглядели. Мебели нет, а так — ничего.

В квартире на втором этаже посреди пола на расстеленной газете стояла початая бутылка вина, лежали бутерброды, горела свечка.

— Укрыться–то негде, — смиренно произнес Вовик. — Вот заняли…

— Правильно, молодцы, — сказала ему Оля. — Извините, что напугали. До свидания. — Она улыбнулась им и решительно повела оглядывающегося Вадика вниз. Они услышали, как Вовик закрыл за ними дверь.

— Пошли, выберем себе квартирку во втором подъезде? — предложил Вадик. — Там даже мусор вынесен. Как для себя старался.

Он знал, где лежит ключ, открыл заскрипевшие двери. Почему–то оставлять двери незапертыми показалось немыслимым, словно в собственной квартире. Пока он возился, заклинивая их, Оля вошла в квартиру на первом этаже, заглянула в комнаты.

— Иди сюда! — позвала она его из сгустившейся темноты. — Не споткнись, здесь вата накидана.

Она постелила на рулоны ваты кожанку, сидела, обхватив колени тонкими пальцами.

— Не холодно? — Вадик обнял ее, нашел губы и, едва дотронувшись до них, как будто обжегся. — Я хочу тебя давно спросить… Ты… — хотел он сказать какую–то глупость, но ее губы и затяжелевшие руки все вытеснили, все объяснили, все простили.

Утром, открывая двери, они увидели под высоким серым небом долгое поле, порыжевшую пшеницу, волнами покачивающуюся под ветром, чуть подсохшую после ночной непогоды землю, а ледяна» вода, которой они умывались, у берега была засыпана сорванными ночью с дуба листьями. Вода была тяжелой, тусклой — она уже задремывала, успокаивалась.

— Я ужасно страшная, да? — спросила Оля, и в ее голосе для него впервые зазвучало настоящее беспокойство за то, какой он видит ее сейчас. Кажется, ответ был у него на лице, потому что, обнимая его, повиснув на нем всей, оказалось, немалой тяжестью, безбоязненно–любовно заглядывая ему в глаза, она, он знал это наверное, была довольна ответом.

— Ты спал? — опять спросила она тихо, возвращая его к прошедшему, и Вадик догадался, что все, что он шептал ей на ярком, безоблачном рассвете, касаясь губами голого плеча, осталось для нее тайной. Он и рад был этому и сожалел, потому что понял: никогда, если они проживут хорошую, спокойную жизнь, в меру сладкую, в меру трудную, ему не найти, не собрать опять тех слов, которые сами по себе значат так мало, так обычны, а в эту ночь имели свое первоначальное значение. Легка была та его бессонная ночь.

— Ты чем–то огорчен!? — озаботилась она, и руки ее сбежали с его плеч. — Что–нибудь не так?

— Я ужасно люблю тебя, — сказал Вадик. — Я ни чего сейчас не чувствую, кроме этого. Я даже пошевелиться не хочу. Не отходи от меня сегодня, ладно? — попросил он жалобно. Она поняла. Сильно прижалась к нему, так, чтобы он усвоил, привык к ней и сохранил в себе память о ее теле.

До лагеря они дошли по берегу. Сонные ребята в мятой форме лениво плескались у воды. Кое–кто, уже окончательно проснувшийся, приветливо кивнул им.

Оля отправилась на кухню, а Вадик забрел в избу, сплошь уставленную раскладушками разыскал на стопе остатка пиршества и, стоя, съел кусок пирога; распробовал его и отправился на кухню запоздало говорить комплименты. Однако их приняли с удовольствием. «А из наших яблочек еще лучше получается», — вздохнула Оля.

В десять часов к избе подкатили директорский «газик» и грузовик, Из «газика» вышли директор и кассир, цепко державший под мышкой обыкновенный детский портфельчик. Все уставились на него. В столовой, оглядев в полной тишине сидящий отряд, директор сказал:

— Вот ваши деньги. Их не много. Кому–нибудь может показаться, что их совсем мало. Вы положили много сил, больше, чем хотелось бы, но не огорчайтесь: здесь вы за эти деньги заработали больше — вы получили право на наше уважение. Поэтому с чистой совестью и от всего сердца я говорю: приезжайте на будущий год!

Кассир, словно ожидавший этих слов, расстегнул портфель, вытащил из него длинную ведомость и счеты и, жестом пригласив к себе поближе комиссара, защелкал костяшками. Ребята тянули шеи. Наконец, когда комиссар и Юра расписались, кассир, ныряя рукой в портфель, выложил на стол четыре разноцветные обандероленные пачки и еще добавил несколько бумажек сверху. А потом насыпал горсткой серебро.

И тут почему–то все встали и, оглядываясь друг на друга, зааплодировали. Кассир поклонился, как актер, закончивший номер, — тогда отряд засмеялся.

Еще говорили комиссар и Юра. Потом директор пошел вдоль столов, пожимая каждому руку. «Оставьте адрес, доктор!» — попросил он Вадика. Потом грузили раскладушки, матрасы, потом, окружив «газик», проводили директора и остались одни.

— Десять тысяч четыреста сорок три рубля восемьдесят одна копейка, — объявил комиссар.

— У-у! — сказали ребята. — Моня, дели на… — и опять осеклись,

— На сколько? — спросил комиссар. — По правилам коммуны — на тридцать семь. Я и Элизабет включил. А Вовика?

— Конечно! — звонко крикнула Таня. — Что вы, жадные, что ли? — Она встала и, ища поддержки, поворачивала голову вправо, влево, улыбка была у нее веселая.

— Я скажу! — поднялся Автандил. — И не только я так думаю — надо и доктора считать. Он нас лечил, за гигиеной следил, рыбой кормил — все хорошо! — Автандил замахал руками, успокаивая зашумевших ребят. — Но еще и на машине работал. Не было бы машины и шофера — что бы мы сделали, генацвале? Он с нами дом строил!

— Доктор в коммуне не состоит! — резко сказал Кочетков. — А дом сделали бы все равно. Так что эти твои «если бы да кабы «…

— А вся жизнь на этом «если» держится, — с вызовом бросил Сережа–комиссар. — Если б мы поняли с самого начала, что не ты, а мы сами отвечаем за все… Если б знали, что с нас, а не с тебя последний спрос… Во — сколько «если»! А насчет предложения Автандила.