Последние каникулы - Лев Хахалин

Сейчас пора было идти на работу — разносить дневную почту.

На терраске она оделась, еще раз с порога оглядела комнату и закрыла дверь на замок.

А Витька, нагулявшись и подгадав к приходу матери домой, вкусно пообедал и, сев на диван, в сотый раз начал листать принесенный Олей журнал «Советский экран». Пока мать, напевая — она теперь была много веселей, чем до Олиного приезда, — топталась в кухне, Витька время от времени посматривал на заломленный угол жестко накрахмаленной скатерти. Улучив минутку, исследовал причину беспорядка. Он оставил письмо на месте, здраво рассудив, что до вечера, до Олиного дежурства, оно здесь и пребудет и что–нибудь да придумается. И тут мать вышла из кухни, оправила волосы перед зеркалом, губы покрасила — собралась куда–то.

— Сынок, — сказала она. — Ты просто так не убегай, дом замкни. Хочешь, воды натаскай. Я скоро!

Оставшись один, Витька, насупливаясь и мелко, как семечную шелуху, сплевывая, кое–как разобрался в черновике Олиного письма и очень разозлился: мало того, что Ольга в Москву не ехала (из подслушанных ночных шепотных разговоров Оли с матерью Витька понял, что учиться Ольге дальше неохота, но есть дело — надо в Москву съездить, а мамка сказала: «Денег нет, жалко их; все, что привезла, спасибо, на вас пойдет; напиши, раз такая надобность, письмо крепче разговора»), так еще, выходит, в письме она ни слова за брата не замолвит; пишет тому парню, у которого жила два дня, набрала там всяческих марок и атласов, а теперь жилится попросить еще хоть немного!..

Озабоченный Витька натаскал полный чугун воды и залез на чердак, где прятал в сундуке свои наиважнейшие сокровища. Поглядев на них, он отложил решение на вечер — живший в Витьке голосок нашептывал: обожди! обожди!

Оля ужинала тут же, у коммутатора, не сняв наушники, и время от времени поглядывала на лампочки–индикаторы. Мать, соблюдая все инструкции, чинно сидела за барьером, в зале, подальше от злого старика Миловидова — он ждал разговора с Москвой.

— Опусти в ящик, — попросила Оля мать, передавая ей через барьер вместе с пустой миской запечатанное письмо. Мать машинально поскребла ногтем заклеенный клапан конверта и согласно кивнула головой. На освещенном крыльце, приблизив конверт к глазам, она прочитала московский адрес и, минуя одиноко висящий почтовый ящик, прямехонько отправилась домой.

Витька сидел на диване, рассматривая абажур. По позе и хитрой рожице мать поняла, что он опять отрешается. Абрикосовый свет абажура слепил ему глаза, и в них плавали разноцветные пятна, как на глянцевых листах атласов, которые он подолгу рассматривал на чердаке, то подставляя их под прямой свет солнца, то пряча в тень, отчего плоскость приобретала глубину и горы и моря становились объемными.

Способ извлечь Витьку из мечтательности был открыт еще отцом — мать несколько раз включила и выключила свет. Витька с недовольным лицом завозился на диване.

— Свет жжешь попусту, — попрекнула его мать в тысячный раз. — Ах, ты господи! — сказала она, примериваясь, как бы поаккуратнее слукавить. — Хоть бы посуду прибрал, что ли? В отца растешь, шут гороховый!

Витька щурился, подслеповато рассматривал ее, а уже соображал, что мать шумит по–пустому и задумала созоровать. Он пошел на кухню, налил теплой воды в таз и, одной рукой болтая тарелки, чтобы они погромче звенели, вытянул шею в дверь — подсмотреть, чего мать затевает. А она, сидя к нему боком, неумело пыталась расклеить конверт. У Витьки даже нос сморщился от удовольствия.

— Сынок! — веселым голосом позвала его мать. — Пойди–ка сюда! Ты ж мастак марки отлеплять, — заговорщицки сказала она. — Разлепи аккуратно конвертик. — И взглянула на него с сердцем.

Опытным взглядом перлюстратора мельком осмотрев конверт, Витька оценил сложность работы и велел:

— Взгрей чайник!

Через десять минут он вынес матери в комнату листочек, исписанный наполовину, а сам бросился обратно на кухню, прихватив портфель. Мать кликнула его в комнату, когда он закончил свою секретную и спешную работу. Она сидела, уронив руку с письмом на колени, и лицо у нее было спокойное,

— Сынок, мать про своих детей все должна знать. Таиться от нее не надо. А Оле про это мы не скажем. Не выдашь? — спросила она. — На, залепи и сбегай опусти в ящик. Да палку возьми, опять собаки стаей бегают.

В сенях Витька вложил в конверт еще один, свой листочек.

Старик Миловидов дождался связи с Москвой в одиннадцатом часу. И, хотя платил он за десять минут, хватило бы ему и двух,

— Але! Але! Москва! — сначала надсаживался он, хотя сигнал был отличный — с параллельной трубки Оля хорошо слышала голос москвича. — Сашу мне позовите, — рыдающим голосом требовал Миловидов,

— Слушаю, слушаю, кто говорит? — волновался москвич.

— Это папа твой говорит, сукин ты сын, — тем же голосом, каким он всегда начинал скандал, сказал Миловидов.

— Папа, папа, что случилось?

— Помираю я, Сашка, а ты хоть бы приехал, глаза мне закрыл!

— Папа, что случилось? Почему ты не отвечаешь на письма?

— У других людей дети как дети, а у меня не родной. И пока не приедешь, слова тебе не отвечу! — Старик Миловидов сначала грохнул трубкой, потом дверью кабины и уж очень сильно засовом у входной двери.

— Алло, алло! — взывал москвич.

— Он бросил трубку, — отозвалась Оля. — И ушел. У вас еще семь минут.

— Он что, совсем разболелся? — Оля промолчала. — Чудит? — осторожно произнес москвич. И, не дожидаясь ответа, отсоединился.

Связь была не на автомате, и Москва честно держала оплаченное время. Оля повторила «отбой» два раза, прежде чем в наушниках пискнуло и далекий нетерпеливый голос московской телефонистки резко спросил: «Нечетко? Будете говорить? Какой номер, повторите!» И, решившись, Оля набрала номер. На четвертом вызове трубку сняли, и донесся неторопливый нежный женский голос (кто, Маша?): — Вас слушают!

— Вадика, пожалуйста.

— А его нет дома. Он будет попозже. Что–нибудь передать?

Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:

— Это междугородная? — И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны. — Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?

— Я ему послала письмо…

— Олечка, откуда вы говорите? — Пискнул сигнал: осталась одна минута,

— Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала…

— У вас что–нибудь случилось дома? — Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно. — Что–нибудь случилось, Оля?

— Нет, — сказала Оля. — Извините. — И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по–летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. «Завтра–послезавтра, — подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо, — тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет».

Она вздохнула, припоминая последний — из двух их общих — день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль, — и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что–то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет — чего она там не видела? — и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: «Ну?» — и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть–чуть подкрашенная она обращает на себя внимание — потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.

Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.