Последние каникулы - Лев Хахалин

— Эта Верка… — пробормотал Вадик.

— Одной–то как плохо быть! Страшно, — сказала Оля.

— …Грубые у меня руки стали, да? — спросил он, наклоняясь над ней. Оля затрясла головой. Одышки у нее уже не было.

Когда они поднялись на обрыв, Вадик увидел у дверей медпункта движение чьей–то тени. Оля шагнула вперед, напряглась — почувствовал Вадик.

— Заждалась! — подходя к нему, недовольно сказала старуха Глазова. — Гуляешь? Ну, пошли. Квартирантка моя заболела, За тобой послала. Я бы ничего, да она послала…

…Секретарша директора лежала в кровати, укрытая до горла толстым красным одеялом. Ненакрашенные губы казались синими на ее бледном лице, а в глазах была боль. Вадик сел на подставленный Глазовой стул и кивнул секретарше, чтобы она рассказывала. Та переглянулась со старухой.

— Ну, вот что, — за его спиной проговорила Глазова нерешительно, и Вадик повернулся к ней. — Женская беда у нее. Травила нагуленного, и видишь… кровью исходит.

— Господи! — вырвалось у Вадика. — Ну как же вы?.. А я‑то что могу сделать? Только специалист может. — У него по спине пробрало холодом: маточное кровотечение — это…

Секретарша разлепила сухие узкие губы:

— Ничего сделать нельзя?

— Да вы сами знаете, что надо делать, — пробормотал Вадик. — «Скорую» надо вызывать! Давно кровотечение?

Секретарша переглянулась с Глазовой.

— Три часа уж, — поглядев на громко застучавший в тишине будильник, ответила Глазова.

— Вы чего ждете? С ума, что ли, сошли?.. Немедленно идите на почту и дозванивайтесь до города! — заволновавшись, приказал Вадик. — Срочно! Говорите, что хотите!.. А я пока хоть в вену что–нибудь введу. Голова не кружится? — Он раскрыл чемоданчик, достал стерилизатор и последнюю коробку с ампулами глюкозы. — Лед в доме есть?

— Это пока «Скорая» приедет — утро будет, — не двинувшись с места, сказала Глазова. — Заводи свою машину, доктор, вези ее сам. Она мне не родня, и человек я старый. А ты доктор.

— Ей сидеть нельзя, — рявкнул Вадик. — Только лежа!

— В кузов матрас положим. Матрас дам.

— А кто сопровождать будет? Я ж за рулем…

— Не знаю, — вздохнула Глазова. Она скрылась в другой комнате, взяла там таз с какой–то огромной кровавой тряпкой и вышла во двор.

— Помогите мне, — шепнула секретарша. — Надо, чтобы вы меня отвезли. Наших медиков припутывать сюда нельзя. Догадаются.

«О чем?» — хотел спросить Вадик и вдруг все вспомнил и понял: «Глазова, Глазова!.. Сын ее, самодовольный и пьяный, и проспавшая на работу секретарша…» Он сел на стул и, морщась, охая, закачал головой.

— Я сама помочь попросила, — слабым голосом проговорила секретарша. — Она хотела, как лучше. Не могу я ее подвести. Уголовное ведь дело. Ну, пожалуйста! А вы в этом деле ни при чем. Уедете и все наше забудете или с собой увезете. А мне жить здесь! Из меня много крови вышло… — испуганно произнесла она. — Раньше Ведьма бабам помогала, а теперь… Вы, — она посмотрела на Вадика, — вы поможете? Я не умру? — приподнимая голову, спросила она. — Нет? Я ведь молодая, доктор. — Вадик кивнул. — Устала только я.

Он скормил ей десяток таблеток, не задумываясь над тем, много это или мало, надеясь только, что кровотечение остановится или хоть ослабнет, и побежал в лагерь. Свет в избе был погашен. Тогда Вадик приник к тонкой стенке и стал толкать ее в том месте, где спала Галя.

— Галя, Галя! — шептал он. — Тихо! Это я, доктор. Попроси Олю выйти ко мне. Быстрей!..

— Олюш! — беря ее за плечи, теплую, сонную и немного испуганную, сказал он. — Помоги!

…По дороге через поле он несколько раз останавливался, вскакивал на подножку:

— Какой пульс?

— Давай быстрей! — кричала ему побледневшая и испуганная Оля. — Сто двадцать! Быстрей, Вадя!..

«Сто двадцать, — повторял он про себя. — Двадцать за счет страха, а сто много? Какой же пульс при анемии второй степени? Спокойно, спокойно! Скорей!..»

Потом он вырулил на шоссе. С пугающей скоростью понеслась ему под онемевшую от давления на акселератор правую ногу серая лента дороги, казалось, гладкая, но сзади громыхало ведро, и он вздрагивал и втягивал в плечи голову, зная, как там, в кузове, трясет и бросает из стороны в сторону цепляющуюся за борт Олю и лежащую на тощем, промокшем кровью матрасе женщину.

Стволы берез, попадая под луч фар на поворотах, вспыхивали остро–белым, и когда он мчался через долгий березняк, ему на мгновение почудилось, что он несется вдоль бесконечного белого забора, потеряв направление, цель, надежду успеть, что всей этой гонке не будет конца, и впервые за всю дорогу руль дрогнул в его руках, правая нога соскользнула с педали акселератора, и машину повело к обочине, и она послушно замедлила бег… «Вадик!» — послышалось ему. Он сцепил зубы и, выводя опять машину на центр дороги и не выключая дальнего света, снова дожал акселератор до отказа.

У самого города навстречу начали попадаться машины, и Вадик издали длинными гудками, миганием фар пугал их, заставляя притормаживать, жаться к обочинам… Он надеялся, что на посту ГАИ к нему пристроится мотоцикл и станет не так одиноко и страшно, но дорога, как испытательная трасса, была пустынна, глуха и открыта для него. У подъема на гору к центральной площади он переключил скорость и полез вверх, слыша, как с грохотом покатилось к заднему борту пустое ведро, как в два голоса вскрикнули женщины, и опять сцепил зубы и не позволил больше себе волноваться, — за его спиной лилась неостановленная кровь.

Когда он вбежал в открытые двери приемного покоя городской больницы, вид у него был достаточно красноречивый — сразу же вызвали дежурного врача, позвонили на станцию переливания крови. Он проводил носилки с мертвенно–бледной безразличной горбуньей до самых дверей операционной и быстро написал направление — он сочинил его по дороге.

— Ну, спасибо! — тонким равнодушным голосом сказала ему спокойная дежурная врач. — Сейчас займемся вашей красавицей. Значит, — все–таки- крими–нальный — аборт? Расследуем. До свидания, — кивнула она ему, отворачиваясь.

«Когда я стану таким? — подумал Вадик. — Сопляк я еще желторотый». Во дворе, сориентировавшись, он увидел, что в операционной вспыхнул яркий свет. И долго не гас.

А Оля дремала в кабине. Он подставил ей плечо, обнял, и так они продремали до рассвета, прижимаясь друг к другу от холода.

— Обойдется, — ответила на его вопрос дежурная врач утром. — Еще рожать, будет.

На центральную усадьбу совхоза Вадик дополз на последних каплях бензина. Глядя на измызганную машину и помятого Вадика, завгар сдвинул кепочку на нос, почесал затылок, но ничего не сказал.

А на стройке Вадика сморило: заснул, прислонившись к стене дома, около которой на минутку присел покурить.

Выло солнце, прикрытое высокими облаками, было тепло, отдаваемое землей, но был и ветер, в чем–то изменившийся; как будто он нес в себе что–то новое, тревожное. Вадик еще не понимал, в чем дело, оглядывался, искал объяснение в лицах ребят, сосредоточенно таскавших наверх, на перекрытия второго этажа и в дом, кирпичи, доски… И только в очередной раз оглянувшись, он обратил внимание на едва видную отсюда крону дуба — твердая зелень листвы потемнела. И все — и ветер, несший в своей сердцевине что–то острое, холодное, и отстраненное от земли небо, и первоначальная желтизна листвы — сложилось в первый аккорд осени, еще неслышный тугому равнодушному уху, оставляющий безмятежным глухое сердце.

Он опять, щуря глаза, посмотрел на солнце, присел, выдернул из земли травинку. Она была уже ломкой, полумертвой. «Скоро, скоро, — понял он. — Что же будет?» И обернулся на дом.

Взял на совок лопаты песок и бросил в ненасытную узкую щель между бугристым фундаментом и краем земли.

— Двадцать два, двадцать три, — считал он. Отдых полагался теперь только через сорок бросков.

За ровным гулом бетономешалки он не сразу услышал:

— Вадик! Вадик! — Его подзывал перемазанный раствором комиссар. — Смени меня, — попросил он.

— Готовься! — сверху предупредил их Юра. — Комиссар, еще два замеса!

Все собрались на перекрытиях второго этажа, на тяжелых плитах, установленных еще только вчера. Ровными рядами стояли носилки с бетоном, и вот–вот Юра должен был дать команду: «Давай!», — чтобы начать опрокидывать их, разливая бетон по будущему полу чердака, а пока все, сгрудившись в центре, крутили головами, рассматривая горизонт с высоты тех шести метров, на которые сами себя подняли.

— Высоко! — сказала Галя. Вцепившись руками в робы Юры и Автандила, она, вытянув голову, поглядывала вниз, на землю.

— Митинг надо! Комиссар! — закричал Автандил. — Такой день, двадцать первое августа. Запомнить надо! Дом есть. Крыша сгореть может, а дом стоять будет. Праздник у нас! — объяснил он медлительному инженеру, толкущемуся почему–то сегодня с утра на стройке.