Девять кругов любви - Рам Ларсин

Его молчание говорило о том, что ему не очень хотелось беседовать с непрофессионалом.

– Не знаю. Трудно говорить об этом, пока книга не готова. Суеверие, что ли. И параноический страх, что кто-нибудь услышит и… Ну что ж, я чувствую в вашем вопросе что-то большее, чем любопытство. Пожалуй, это прозвучит претенциозно, но, – он понизил голос, – я хочу рассказать о последних влюбленных на земле. Понимаете… любовь придумали чувствительные люди, которые устыдились животности того, что происходит между мужчиной и женщиной, и стали прикрывать ее стихами, музыкой. Но этой романтике остается все меньше места в наш циничный век… Нет, вряд ли вы найдете у меня какой-нибудь урок для себя лично: ведь ничего уже изменить нельзя. Да я и не знаю, читают ли вообще мои книги. Жена утешает меня, что я должен гордиться, находясь в одной компании с Шиллером, Конрадом и Блейком – кому они сейчас известны?

Он помрачнел и, не простившись, пошел по улице, а потом исчез в толпе, как и полагается призраку.

Сенька, глянул на часы, ахнул и сунул бутылочку с молоком в охотно раздвинутый рот дочери.

– После встречи с этим человеком я забросил серьезные книги. Какой смысл? То ли дело Ильф – Петров, О'Генри и Марк Твен! Смейся и – как говорят на иврите – таарих ямеха! Знаешь, юмор возник у первых людей как средство выживания, а мне оно нужно и сейчас. И дочке тоже, правда, Ханалэ? Что, почитать тебе что-нибудь смешное?

Он поцеловал ее в крохотное красное личико, прошептав умиленно:

– Момэ шейнэ!.. Завидую я ей. Все вокруг для нее – одна радостная тайна… Я тоже когда-то был таким. Мой чудаковатый дед любил задавать нам, малышам, необыкновенные вопросы:

– Ну-ка, дети, – спрашивал он, – четыре ноги, крышка – стол – что это?

Мы стояли, потрясенные и открыв рты… И сейчас, в свои тридцать лет, я тоже хотел бы спросить кого-нибудь: все наши метания, надежды, разочарования, боль – жизнь – что это такое?

Сенькин голос дрогнул, и Андрей знал, что он сдерживает слезы.

– Ну, ладно. Повеселимся немного. Тебе, Андрей, будет тоже интересно послушать! – Сенька нетерпеливо листал толстую синюю книгу. – Речь идет о главаре банды Скотти. Он пришел к попу, чтобы похоронить своего убитого приятеля. Тот хотя и был отпетым мерзавцем, но не по христианскому обычаю! Думаю, сам Марк Твен не отказался бы от такой остроты. Итак:

«Скотти уселся против священника, положил свою шляпу на незаконченную проповедь под самым носом у хозяина, извлек красный шелковый платок, вытер им лоб и испустил глубокий скорбный вздох, из которого должно было явствовать, зачем он пришел. Проглотив подкативший к горлу комок и пролив две-три слезы, он, наконец, с видимым усилием овладел собой и уныло проговорил:

– Вы, значит, и есть тот самый гусь, что ведает здешней евангельской лавочкой?

– Вы спрашиваете, являюсь ли я… простите, я, должно быть, не совсем уловил точный смысл ваших слов.

Вздохнув еще раз и подавив рыдание, Скотти отвечал:

– Понимаете, мы тут влипли чуток, и вот наши ребята решили подъехать к вам и попросить, чтобы вы нас выручили, если только я правильно обмозговал, и вы, в самом деле, главный заправила аллилуйного заведения на углу.

– Я пастырь вверенного мне стада, и на углу этой улицы помещается священная обитель.

– Какой такой пастырь?

– Духовный советчик небольшой общины верующих, чье святилище примыкает к стенам этого дома.

Скотти почесал затылок, подумал минуту и сказал:

– Ваша взяла, приятель! Не та масть. Берите взятку, я пасую.

– Простите? Вы сказали…

– У вас фора. Мы никак с вами не снюхаемся. Дело в том, что один из наших перекинулся, и мы хотим устроить ему крепкие проводы, и я печалюсь о том, как раздобыть типа, который бы завел свою шарманку да и отплясал бы нам всю эту музыку как следует.

– Друг мой, я все более и более теряюсь. Ваши замечания приводят меня в крайнее замешательство! Не можете ли вы изложить свои мысли несколько яснее? На краткий миг мне показалось, что я улавливаю смысл ваших речей, но сейчас опять брожу в потемках. Может быть, наша беседа была бы плодотворней, если бы вы постарались держаться строго фактической стороны дела, не прибегая к нагромождению метафор и аллегорий?

Последовала еще одна пауза, затем Скотти произнес:

– Пожалуй, что я – пас.

– Как?

– Моя карта бита, приятель.

– Мне все еще темен смысл ваших слов.

– Да просто-напросто последним своим ходом вы меня начисто затюкали. Козырей не осталось, и в масть ходить нечем…»

Засмеявшись, Сенька заметил:

– А моей дочери не смешно!

Да, Ханалэ оставалась серьезной. Ее, только недавно отделившуюся от праматери-природы, еще связывала с ней невидимая пуповина подсознательных ощущений, и она сразу почуяла беду в легком колебании воздуха, в чьих-то осторожных шагах. Не ее отец, а Андрей первый заметил темную фигуру, кравшуюся к ним. Крикнув: Беги! – он толкнул вперед коляску с девочкой, которая услышала грохот и в ужасе смотрела на отца, охваченного чем-то черным и красным, ваша взяла, приятель, билось в затуманенном мозгу Сеньки, а Андрей бежал прочь, не чувствуя ожогов, наткнулся на какую-то женщину и передал ей Ханалэ, у вас фора, бормотали белые сенькины губы, мы никак с вами не снюхаемся, и все вокруг кричали, пока в небе не возник и стал быстро спускаться вертолет, у меня козырей не осталось, пожаловался Сенька санитару, и потом объяснил Кларе и Андрею, сидевшим рядом в кабине: бить нечем…

В больнице их уже ждали. Сеньку, внезапно замолкшего и перевязанного чуть ли не с ног до головы, немедленно увезли куда-то, оторвав от беспомощных клариных рук, а Андрей был послан на перевязку.

– Ничего, милый, потерпи, – сестра, пожилая толстая марокканка, смазывала йодом царапины на его спине и матерински советовала, как нашалившему мальчишке: – В другой раз будь осторожен!

На мгновение – от ее ли жалости или от всего пережитого – он вдруг страшно обессилел, голова закружилась, ноги не держали.

– Тебе нехорошо? – продолжал словно издалека ласковый голос. – Полежи немного, я тебе валерьянки дам. Ты перенервничал, капара, устал. Наверное, много работаешь?

Глаза Андрея еще были затуманены:

– Да, в «Новой Иудее». А раньше мы с группой раскапывали разрушенную церковь, но наше дело прикрыли.

– Православную церковь? – она пристально смотрела в бледное лицо русского. Потом нацедила капель в ложечку. – И часто у тебя бывает такая слабость?

– Не знаю, – уныло проговорил Андрей, вспомнив недавний свой конфуз, которому Юдит не придала значения.

– Вот что мы сделаем, – решила женщина и коснулась стеклянной трубочкой ранки на его пальце. – Проверим твою кровь.

– Извините, – в дверях стояла Клара, маявшаяся одиночеством и тоской. – Который час? – спросила она потерянно. – Я должна кормить ребенка.

– Без четверти восемь! – четко ответил мужчина в мундире и нашивках капитана, появившийся рядом с ней. – Проходите. Мне нужно задать вам обоим несколько вопросов. Что у вас произошло?

– Наверное, я единственный свидетель, – сказал Андрей. – Я заметил смуглого человека, очевидно араба… он приближался к нам со странной сумкой.

– Что значит – странной? – возмутился офицер. – Попрошу конкретнее, без литературы. Речь идет о теракте! Цвет, величина?

– Коричневая, размером со школьный портфель.

– Дальше!

– Я испугался, что-то крикнул и покатил коляску с девочкой к дому. На бегу краем глаза увидел, что тот споткнулся и, очевидно, подорвал сам себя. Если бы не это, нас разнесло бы в клочья вместе с… – Андрею почему-то не удавалось произнести имя друга, словно тот, неподвижный и не сыпавший остротами, уже не был Сенькой.

– Вы что-то можете добавить? – повернул капитан круглую бритую голову к Кларе, и та тихо пробормотала:

– Нельзя ли узнать… который час?

– Да вот же… – офицер с досадой показал на стенные часы. Переглянувшись с сестрой, он заставил себя сдержаться. – Возьмите себя в руки. Вы знали, что находитесь в пограничной зоне!

Внезапно из глаз Клары хлынул поток, смывая веснушки с ее лица.

– Прекратите! – крикнул капитан, совершенно растерявшись. – Не выношу женских слез! Моя жена… – он махнул рукой и выбежал из комнаты.

– Пойдем, посидим где-нибудь, – предложил Андрей.

– Тебе пора домой, – сказала Клара, а сама, как испуганная девочка, цеплялась за его рукав. – Юдит, наверное, извелась в тревоге.

– Мне удалось поговорить с ней. Я позвонил Дову, соседу, на его мобильник. Он приедет с ней, когда сможет. И о Ханалэ спросил – она в полном порядке.

– Ты спас ее! – проговорила Клара.

– Просто вернул Сеньке кое-какой должок, – с грустным удовлетворением сказал Андрей.

Они прошли в приемную, длинную и бесцветную, где уже сидели несколько человек, совершенно разных, но похожих друг на друга своей беспомощностью. Клара поздоровалась и…

– Только не спрашивай, который час, – шепотом взмолился Андрей. – Никто из них не сможет тебе ответить.