Девять кругов любви - Рам Ларсин

– Ну?

– Отгородился ты от людей как надо, только скобы на бревнах поставил неправильно!

– А ты кто такой?

– Меня все зовут Еке.

– Верю. Суешь длинный нос в чужие дела.

– Насчет носа ты попал в точку. Теперь отгадай, зачем я к тебе пришел?

– А мне-то что?

– Из полиции я.

Авихай открыл узкую железную створку в ограде, похожую на бойницу:

– Жетон покажи!

– Вот он! И ордер на обыск тоже.

Еке остро следил за тем, какое впечатление произведут его слова на Авихая, но тот держался спокойно, похлопал лошадь по влажным бокам, приговаривая: Иона, Иона! и кинул ей охапку сена, а она, не любившая этого имени, недовольно отворачивала морду в сторону.

– Сенофобия у нее! – объявил Еке и засмеялся, потому что это была его первая собственная острота.

– Дод, дод! – выбежавшие из дома дети стали карабкаться на Авихая, чтобы увидеть, с кем он говорит.

– Какой ордер? – спросил, уже встревожась, Авихай.

«То-то», – подумал Еке и охотно объяснил.

– Кое-кто из вашего мошава считает, что ты много денег растратил, когда лошадей покупал. А одну держишь у себя как собственную. Так что, пригласишь к себе?

– Я бы с большой охотой, – недобро проговорил тот, – да у меня сторож строгий. Не могу унять подлеца, если ему кто-нибудь не нравится. Зверь, ну-ка покажи, что ты делаешь с легавыми!

Раздался низкий клокочущий рокот, а затем огромное чудовище перескочило через калитку и стало рвать горло непрошеного гостя желтыми клыками – так, во всяком случае, представилось детям, которых ежедневно пичкали ужасами телевизионные педагоги.

– Звей! – испуганно залепетала девочка, ее брат, тоже потрясенный, все же поправил, – Жверь! – и оба попадали с дядиной высокой фигуры, как с вавилонской башни, не найдя общий язык.

– Что ж, придется вызвать подкрепление. – Еке поднес ко рту мобильный телефон.

– Ладно! – сказал Авихай.

Вдруг он захлопнул окошко. Через минуту послышался топот копыт, и Авихай навсегда пропал из клариной жизни – так же внезапно, как и появился. Потом она пыталась представить себе, что произошло дальше, но действительность была ярче воображения.

Еке, обежав забор, увидел распахнутые ворота, а вдали скакал на шустрой кобыле Авихай, сопровождаемый черным псом. Быстро заведя мотор, полицейский помчался за беглецами через сухой кустарник, приговаривая в азарте погони:

– Никуда не уйдешь. У меня сто лошадей против твоей одной!

Авихай, тоже поняв это, стал нервничать, торопил Иону криком и каблуками ботинок, часто оглядывался назад, но не на полицейского, а на собаку, потом свистнул, словно рассекая воздух плетью, отчего Зверь как бы замер на бегу и повернул обратно. Теперь он не казался диким и злобным животным, потому что глаза его светились ясной, чуть не человеческой мыслью, и в следующее мгновение он кинулся к мчавшейся навстречу машине.

– Черт! – заорал Еке, выжимая тормоз, но было поздно.

Зверь с окровавленной головой бился на земле в предсмертной агонии, не отводя стекленевший взгляд от того, кто медленно исчезал за облаком серой пыли…

Прощаясь с Беер-Шевской подругой, Клара ответила на ее естественный вопрос:

– Это была ошибка.

Та сочувственно кивнула:

– Видела я его из окна. Встречались мне такие, – в ее голосе была циничная опытность. – Он из племенных жеребцов. Главное для них – покрыть каждую самку в стаде быстро и деловито. И все. Никакого воображения, игры! В общем, химии нет, только физика, – она засмеялась. – А тебе нужно другое.

– Да, – почти беззвучно сказала Клара, – я привыкла к ласке, нежному слову, стихам.

И вдруг у нее вырвалось:

– Муж избаловал…

Но Сеньке она не посмела сказать об этом, а потом был взрыв, ужас – и вот он лежит в операционной, где-то рядом, раненный, Господи, может быть, только раненный…

Утром стремительно вбежала Юдит, стала целовать Клару, спрашивая, как он, как он. Та не успела ответить, потому что все пространство внезапно заполнилось многочисленной родней ее и мужа, и впереди всех Това, сенькина мать, страшная, с жалкими остатками волос на голове, которую сразу же усадили на стул, чтобы спасти от обморока. Юдит между тем ощупывала лицо, плечи, руки Андрея, убеждаясь, что он цел, я горжусь тобой, говорила она, настоящий герой, поддакнул дядя Сеньки, я всегда знала, что среди гоев тоже есть хорошие люди, заявила сестра, азохен вэй, выразила свои сомнения тетка, это счастье, что с девочкой ничего не случилось, поделился радостью кто-то, такая маленькая, красивая, прошамкала беззубая старуха, вся в Сенечку, значит, от моей дочери у нее ничего нет? обиделась мать Клары, а если хотите знать, то попка Ханалэ просто копия… последние слова потонули в общем гомоне.

– Позвольте! – высокий мужчина в белом халате пытался пробраться сквозь плотно стоящих посетителей.

Все смолкли, расступаясь в стороны.

– Вы, очевидно, жена пострадавшего?

– Что? – испуганно спросила Клара.

– Его оперировали. Скоро можно будет навестить, – он подмигнул левым глазом.

Та невольно отпрянула назад.

– Прошу прощения, – врач вынул из кармана темные очки и водрузил на нос, – у меня врожденный тик.

– Гохберг! – узнал Андрей.

Тот коснулся повязки на его запястье:

– Храбрый молодой человек! Нам нужно поговорить. Мы встречались раньше, верно? В другой больнице. И с вами, – кивнул он Юдит.

Они последовали за ним. Врач глянул на Андрея:

– Мне передали анализы вашей крови, – и, покосившись на Юдит, предложил:

– Может быть, нам лучше остаться наедине?

– Да, – хотел сказать Андрей.

– Нет, – опередила его Юдит.

– У вас очень плохо с лейкоцитами… Конечно, необходимо провести широкое обследование. Но существует чисто бюрократическая проблема – ваш статус иностранца. Вы ведь из Москвы?..

Внезапно Андрею опостылел чужой язык, нужный только для того, чтобы соединять его с ней, Юдит, которая одна стояла сейчас между ним и какой-то неумолимо надвигавшейся бедой.

– Из Петербурга, – в тоске сказал он по-русски.

Зазвенел телефон.

– Знаю, – проговорил врач в трубку. – Меня предупредили из министерства…

Комната сразу стала меньше, заполненная двумя темными фигурами – Бар Селлы и его помощника.

– Что с раненым?

– Операция закончилась, – ответил Гохберг, удивляясь какой-то очень личной тревоге, которую трудно было предположить в официальном госте.

– Тогда пойдемте к нему!

И тут Натан застыл на ходу, потому что там, поодаль, стояла… она. Внешне он ничем не выразил своего внезапного желания убежать, исчезнуть, хотя пальцы лихорадочно теребили курчавую смоляную бороду, как бы пытаясь укрыть ею посеревшее лицо. Растерянный взгляд Натана был прикован к ней, только к ней, ни на миллиметр не двигаясь в сторону, где был кто-то, о ком он не позволял себе думать. «Зачем обманывать себя, – вел он тайный разговор с Юдит, что стало для него привычкой, – ты всегда будешь частью меня, лучшей частью». Мука, обжегшая его в первое мгновение, медленно отступала перед ощущением горького счастья от того, что он снова видит ее огромные, потонувшие в печали глаза и хрупко изогнутые скулы. «Сотовый мед источают уста твои, – вспомнилось ему, – млеко под языком твоим и аромат одежд твоих подобен благоуханию Ливана».

– Ты прекрасно выглядишь, – Бар Селла не знал, подумал ли он, или сказал это вслух.

– А вот молодой человек, спасший ребенка, – представил Гохберг.

– Да-да, – пробормотал Натан почти спокойно, так как это уже ничего не могло добавить к буре, сотрясавшей его.

– Но в тебе появилось что-то новое, какое-то выражение зрелости в еще недавно полудетских чертах, – продолжал свое мучительное исследование Натан и услышал слова врача:

– Однако у него трудности с визой.

– Выясните, чем можно помочь, – сказал замминистра помощнику, низенькому юркому человеку, который все время кивал головой.

– Я знаю, что это значит, – внезапно понял Бар Селла. – Ты стала настоящей женщиной, – и сжал зубы, осознав грубую правду, таившуюся в его открытии…

– Здесь особый случай, – настаивал Гохберг, и помощник добавил шепотом:

– Мы сообщали русскому послу о радиации в церкви, но он никак не реагировал.

Рав задумался, потом поднял голову вверх, как бы обращаясь к белому шару под потолком:

– Надо надеяться! – он помолчал секунду. – Есть организация, религиозная, которая на собственные средства лечит нуждающихся. Требуется только заявление о том, что вы… соблюдаете еврейские традиции… В общем, это формальность, так как помощь страждущему – превыше всего.

– А вы сами, – ядовито проговорил Андрей, тоже адресуясь к люстре, будто она была единственным средством связи между ними, – вы могли бы объявить, пусть формально, что признаете святую Троицу?

– Со мной дело обстоит иначе, – как всегда в минуту волнения голос Натана стал глубоким и певучим, словно на молитве. – Я верю в истинного Бога, в то, что Он – единственный источник и смысл бытия. Для вас же, материалиста… – Бар Селла сделал уже известный собеседнику пренебрежительный жест.