Девять кругов любви - Рам Ларсин

– Мы живем пока движемся, – объяснил новый знакомый. – Так твердил врач моему отцу, но тот не мог двигаться из-за больного сердца, а оно начало сдавать после нашего переезда из России сюда.

Еке взгрустнул, чуть ли не погрузив длинный семитский нос в чашку.

– После его смерти я бросил учебу и стал работать, чтобы поддержать мать и сестру с братом… Знаешь, когда мы впервые сели ужинать против пустого отцовского стула, я по-настоящему понял, что со временем не станет и меня. Жид, а не вечен! – Он произнес это со странной интонацией, которая показалась Андрею очень знакомой. – Обидно! Тут мне вспомнились слова врача, и я решил ему поверить. План такой: нужно беспрерывно быть в движении, нагружать себя физически, действовать все время. Кстати, этот шкаф стоит неправильно, хорошо бы его передвинуть в угол, а? Я, если уж совсем нечего делать, выношу мебель во двор, а потом ставлю на прежние места – ну чем не перпетуум м е б е ле? – и в его смехе Андрей снова уловил что-то слышанное раньше…

Они побежали, вдыхая пряный аромат полевых цветов, настоянный на горечи сосновой хвои. Вскоре, утомившись, Еке замедлил шаг и присел на траву.

– Ты неправильно переставляешь ноги, – сказал он, и Андрей понял, почему его называют «еке». – Надо сначала шагнуть так, а потом перенести всю тяжесть сюда. – Немощное, несмотря на постоянные усилия, тело Еке старательно иллюстрировало его слова. – Но главное – бежать всегда, днем и вечером, в жару и холод. Слушай, ты на лыжах ходишь? Приезжай в январе на Хермон! Я там служу на сирийской границе, знаешь, какая красота!..

Потом он надолго пропал и вдруг позвонил среди ночи:

– Земляк, ты готов?

Андрей спросонья не мог понять, о чем речь.

– У меня на завтра увольнительная, да неохота тратить ее на поездку домой. Тут просто курорт, снег и солнце – Швейцария, да и только! Покатались бы вместе! Можем у друзов снять комнату. Ну?

– Ладно, – засмеялся Андрей, которого всегда непреодолимо влекло все необычное, но ему еще не было известно, что рано или поздно за это приходится платить дорогой ценой. Отпросившись у Георгия Аполлинарьевича, он махнул на север. За окнами автобуса непрерывно моросил тоскливый дождь, заставивший его пожалеть, что поддался энтузиазму нового приятеля, но когда через три часа увидел белое великолепие Хермона, легко несущего огромную чашу голубого неба, то пришел в восторг, как и все, кто ехал вместе с ним.

Встретить Еке он должен был у турбазы, и тот уже нетерпеливо ждал его, смеясь и махая рукой. Одетый в теплую армейскую куртку, он одобрительно ощупал пуховик, который насильно всучил Андрею хозяин, и все-таки проворчал:

– Пуговицы-то пришиты неправильно…

Они взяли напрокат лыжи, быстренько заглянули в деревянное строение, где им предстояло ночевать, и по канатной дороге взмыли к вершине, кажущейся неприступной.

– Земляк! – радостно кричал откуда-то Еке, а может быть, «Земля!» – словно матрос, заметивший, наконец, далекий берег.

Действительно, перед Андреем возник неожиданный, заснеженный и, казалось, родной мир, ах! – растрогавшись, вздохнул он, и было отчего: стоял безмятежный, чуть ли не русский рождественский день, серые облака то пропускали яркое солнце, то снова закрывали его, роняя легкие хлопья снежинок. Волнуясь, Андрей стал на лыжи, сделал пару шагов, упал, засмеялся. Ноги, вспомнив старое, пошли, заскользили, он глотнул пронзительно бодрящий воздух, и впервые за время разлуки с отчим домом одиночество оставило его. Все казалось таким, как там, ну, почти как там – на крутом трамплине в Кусково, куда они с отцом ездили по воскресеньям: мимо неслись ловкие фигуры спортсменов, из репродукторов слышалась Катюша, правда, в исполнении киббуцного хора, за кустом с желтыми увядшими ягодами веселые парни соображали на троих, раскупорив бутылку с этикеткой Столичная, хотя и написанной справа налево, дети бросали друг в друга снежки, хохотали, плакали, звали мама, папа или има, аба и прятались под развесистой елью, где среди мохнатых ветвей блестели игрушки, почему-то только танки, впрочем, они были настоящие, но, находясь далеко отсюда, казались маленькими и безобидными…

Вдоволь натешившись и устав, приятели легли прямо на снег.

Не умея молчать, Еке начал рассказывать о людях, с которыми служит, – черных марокканских и тайманских евреях, пепельных эфиопах и бледнолицых ашкенази. На гражданке они торгуют чем-нибудь, посредничают в сомнительных делах, играют на бирже, а здесь охраняют границу. Тон во всем задает Дуду и его двое дружков. Сам он, грузный и жирный, тоскливо вспоминает свою лавку, клянет еду, которую подают в армии. Сын синагогального старосты, он делится рецептами изготовления стейка из молодой свинины, сладко причмокивая при этом. Шломо, маленький и бойкий, наоборот, охотно оставляет гараж, где его не слишком ценят как механика и терпят только за умение всучить клиенту подделку вместо оригинальной детали. И наконец, высокий и тощий Иоське, хитрый литовский еврей, извлекающий выгоду в любом месте. Цепким взглядом он распознает любителя азарта и шепотом сообщает адрес подпольного казино.

Все они, спаянные прочной дружбой-враждой, постоянно ссорятся, кричат, не прощая друг другу ни малейшей слабости, вспоминают чужие промахи и неудачи, без всякого основания намекают на несчастья другого – отсутствие потенции, измену жены, дебильность детей, ругаются арабским и русским матом, тычут в физиономию фигу, плюются – и единственное, что предотвращает потасовку – это появление эфиопов Нисо и Тонга, которые, смущенно улыбаясь, всегда держатся вместе, что считается доказательством их извращенных наклонностей. Тогда спорщики, забыв междоусобицу, выливают на обоих потоки издевательств и предложений интимных услуг, доводя бедняг до истерики. Но и гетеро– и гомосексуалы замирают, если на шум в казарму врывается сержант Элиэзер, атлет с физиономией как бы отлитой из бронзы. Двигаясь по-тигриному легко и хищно, он готов немедленно броситься на нерадивых подчиненных, особенно на Аврума, бородатого мечтателя с синими глазами, который после поездки в Индию тайно молится языческим божкам.

– Не знаю, кому – Шиве или Вишну, – засмеялся Еке, – но то, что у него кришна поехала – уверен.

Андрея осенило:

– Слушай, ты Сеньку знаешь?

Тот, пойманный на плагиате, ответил смущенно:

– Мы с ним родственники, и я… – он хотел сказать что-то еще, чтобы оправдаться, но его опередил звонок с мобильника.

– Амефакед! – привычно выпрямился Еке и кивал, мрачнея, а в конце покорно повторил. – Амефакед!

– Сержант, – процедил он сквозь зубы. – Легок на помине. Приказано вернуться в лагерь. Есть предупреждение о диверсии. – Ему очень не хотелось уходить. – Ты уж извини… Как-нибудь в другой раз…

Андрей, тоже расстроенный тем, что остался один, решил, однако, не терять времени. Погода портилась, задул холодный ветер. Должно быть, поэтому людей было немного, большинство подымалось только до середины, мешая упрямым одиночкам. Он чуть не задел упавшую немолодую женщину, затем, чтобы не сбить пару влюбленных, которые боязливо хватались друг за друга, резко свернул в сторону от главного спуска и полетел между сугробами в никуда, через несколько метров наткнулся на что-то – наверное, засыпанный снегом пень и, сделав отчаянный полукруг, распластался на земле. Чертыхаясь и прихрамывая, Андрей побрел обратно, с трудом определяя направление в поднявшемся вечернем тумане. Вдали темнели какие-то строения, к которым он и направился, а они все удалялись от него, будто играя в прятки, и тут путь ему преградил высокий металлический забор. Рядом, у проема в решетке, возились двое. Внезапно завыла сирена, те кинулись к Андрею, один, с заиндевевшими мохнатыми усами, кольнул его шею острием ножа, зажав рот. Второй протолкнул Андрея на другую сторону, и они потащили его за собой.

Сзади слышался топот торопливых ног.

– Не дать им уйти! – приказал властный голос.

Краем глаза Андрей разглядел гибкую, хищную фигуру человека, почти летевшую впереди всех, и вдруг понял, кто это. В следующую секунду сержант сделал невероятный прыжок, держа в руке пистолет, и оказался рядом с усатым, но тот, прежде, чем раздался выстрел, ударил Андрея ножом. Второй араб, упав на колени возле убитого товарища, визгливо молился.

– Сволочь, гад! – бешено ругался сержант, направляя на него оружие, но был остановлен Аврумом, рыжая борода которого фанатично вздымалась на ветру:

– Эли, ради всего свя… – и осекся от злого окрика:

– Ты о каком святом говоришь? О Будде?

Андрей, разрываемый острой болью, медленно погружался в темное небытие, желая его и страшась единственно еще не погасшей мысли, что это… это… смерть. Не хочу! – шептал он себе, и тогда, на короткое мгновение ему удавалось вырваться из обволакивающего его мрака к свету… к людям, которые были ему странно знакомы… будто он встречался с ними раньше… или слышал где-то… о сержанте… и об этих – кажется, Дуду, Шломо…