Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

готовности». После того как вилла Ванфрид начала готовиться к празднованию столетия фестивалей, она старалась бывать дома как можно реже и проводила бо́льшую часть времени в разъездах, чтобы избежать поднявшихся шума и суеты. Фриделинде она писала: «С 7 по 21 апреля я в четвертый раз была с Амели в Греции – с 8 по 16 мая была по приглашению в Швеции (Мальмё и Стокгольм), потом осталась на 16-е и 17-е в Гамбурге – 18-го послушала Валькирию (в Висбадене), 19-го и 20-го была у Кокса в окрестностях Мангейма, 21-го прощальный концерт Кёлера в Саарбрюккене… 21-го поездка с R. W. V. <Обществом Рихарда Вагнера> на Дни спаржи в Эльзас – с 23 по 26 мая заседание R. W. V. в Париже – После этого сердце забилось сильнее – какая-то польза от этого в 77 лет все-таки была». Фрицу Кемпфлеру она с гордостью писала, что во Франции ей по-прежнему воздают почести, в которых ей отказано на родине (надеялась, что видный политик пристыдит местные власти?): «В Париже председатель Конституционного суда просил меня оставить запись в Золотой книге города, что и было сделано под аплодисменты всех присутствующих! В Германии заклеивают страницы Золотых книг с моим именем! Кое-что может вызвать у меня лишь усмешку!» Осенью она сбежала с внучкой Амели Лафференц в Мюнхен, где они надеялись переждать предъюбилейную суету в снятой ею квартире. Однако так или иначе приходилось наведываться в Байройт, чтобы давать консультации относительно аутентичности восстановления виллы. У издателей дневников Козимы постоянно возникали вопросы к ее невестке по поводу идентификации упомянутых в них лиц, а готовившие юбилейные материалы журналисты донимали ее расспросами по поводу прошлого семьи.

Когда 10 апреля 1975 года Зиберберг начал пятидневные съемки в доме Зигфрида, он обнаружил, что не все идет так, как предполагалось. Как писал в своей книге Готфрид, его бабушка «стала с самого начала распоряжаться» и «переиграла его <режиссера> уже в самом начале съемок». На самом деле Зиберберг быстро перестроился и вместо того, чтобы задавать интересовавшие его вопросы, давал ей выговориться самой, изображая из себя «очарованного ею гимназиста». Обстановка все это время была вполне домашней (они чаще всего даже вместе обедали) и потому доверительной. Звукооператор сидел за ширмой или в соседнем помещении, а Готфрид был постоянно на глазах у бабушки (разговаривая, она обращалась к нему), но оставался вне поля зрения кинокамеры и, соответственно, будущих зрителей фильма. Изложение материала было выстроено в хронологическом порядке, и, пока речь шла о молодости Винифред, ее замужестве и первых годах жизни в Байройте, никаких проблем не возникало. Но на третий день съемок, когда Зиберберг стал осторожно наводить разговор на ее взаимоотношения с Гитлером, он обнаружил, что собеседница либо уходит от острой темы, либо отделывается ничего не значащими шутками, представляя все разговоры о фюрере и их взаимоотношениях в виде недоразумения или глупого анекдота: «Ведь предлагали же мои сыновья продать все мои ковры и сказать, что это были те самые ковры, которые грыз Гитлер. Я могла бы заработать кучу денег!» (она намекала на известный слух, будто Гитлер во время припадков бешенства грыз ковры). Все разговоры о Гитлере она сводила к описанию его человеческих качеств, полностью отметая наличие в их отношениях политической составляющей. Будто бы она, как и все немцы, была в восторге от достигнутых им и его партией успехов: «Боже мой, повторяю еще раз, это была просто благодарность за то, что был некто, кто начал, кто только попытался навести порядок, снова навести чистоту и т. п. Ведь он же добивался успехов, у него были огромные успехи. Народ был в восторге и благодарен ему именно за это».

Чтобы спровоцировать Винифред на высказывания о преследовании евреев, интервьюер спросил ее для начала, не думает ли она, что окончательное решение еврейского вопроса было бы вполне в духе Рихарда Вагнера. Из ее ответа следовало, что она связывает антисемитизм композитора исключительно со статьей Еврейство в музыке, не считая ее существенной составной частью его духовного наследия. Когда же речь зашла о недавнем прошлом страны, она, с одной стороны, заявила, что ничего не знала о геноциде евреев, а с другой – напомнила о том, что защищала многих евреев и гомосексуалистов (например, Макса Лоренца), которым грозила отправка в концлагерь. По мере продолжения беседы она проникалась все бо́льшим доверием к Зибербергу и решалась на все более откровенные признания, но строго следила за тем, чтобы магнитофон был при этом отключен. Однако режиссеру были нужны не стандартные высказывания, которые можно было услышать от любого «бывшего», а искренняя исповедь страстной поклонницы фюрера. Эту исповедь он надеялся смонтировать из фрагментов ее монологов и поэтому в перерывах между съемками иногда незаметно для нее оставлял магнитофон включенным. В результате в фильме можно было услышать такие высказывания: «Я никогда не замечала в нем ничего отталкивающего. Может быть, это странно. У него была такая австрийская… абсолютная сердечность и простота, все же я знала его с 23-го по 45-й год, то есть на протяжении 22 лет. За эти годы я в нем ни разу не разочаровалась. Разумеется, я имею в виду, за исключением того, что шло извне. Однако это меня совершенно не трогает. Для меня он тот самый Гитлер, который приезжал сюда в Байройт как почитатель Вагнера и друг дома». А также: «…я всегда буду думать о нем с благодарностью, поскольку он здесь, в Байройте, буквально открыл для меня новые пути… помогал всеми способами. И я полагаю, что после всего этого было бы несправедливо предъявлять ему претензии». В качестве видеоряда во время этих монологов Зиберберг использовал съемки интерьера комнаты: камера как бы отвлекалась от продолжавшей говорить Винифред, и создавалось впечатление, что она высказывается «на публику». Кульминацией ее восторженных признаний стала фраза, которую она произнесла, задыхаясь от восторга: «Если бы, например, Гитлер появился сегодня у порога, я была бы прямо… так… так рада и так… так счастлива снова его увидеть и быть здесь рядом с ним». Почти все ее высказывания были вполне свободными и искренними, путаться она начинала только под конец, когда речь зашла о последних годах общения с фюрером. Хотя доподлинно известно, что в последний раз они виделись летом 1940 года, когда Гитлер заглянул на фестиваль после оккупации Франции, Бельгии и Голландии, она продолжала утверждать, что встречалась с ним до 1944-го. Ей было мучительно больно признаться даже самой себе, что почитаемый ею Вольф отказал ей в общении, предпочитая иметь