Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

Мои французские родственники сразу поняли, что произошло. Они были единственными из всей семьи, кто не стал на меня нападать. Ошеломленный и разбитый, я сидел после премьеры с Зибербергом, Нике и сотрудниками еженедельника Die Zeit Николаусом Зомбартом и Вольфом Доннером в ресторане „Капитоль“».

Сотню зрителей, собравшихся к началу фильма, Готфрид назвал «толпой», скорее всего для того, чтобы подчеркнуть пережитый им «кошмар». Казалось бы, увидев свою бабушку в неприкрашенном виде, Готфрид должен был остаться доволен достигнутым результатом, однако он сразу понял, что теперь его станут считать единомышленником Винифред и его имиджу левого интеллектуала будет нанесен непоправимый ущерб. Вдобавок он был возмущен тем, что кое-какие кадры, переснятые режиссером с пленок Вольфганга, тот «сопроводил презрительными отзывами бабушки о некоторых людях, тайно записанными в перерывах между съемками на припрятанный магнитофон». Поэтому Готфрид тут же потребовал от Зиберберга объяснений, однако состоявшийся разговор с глазу на глаз не дал никаких результатов – получив от правнука Вагнера то, что ему было нужно, режиссер больше не хотел с ним иметь никакого дела и даже перешел к угрозам.

Для французского документального кинематографа этот премьерный просмотр был рядовым мероприятием, которое вполне могло бы остаться без последствий, если бы в преддверии начавшегося в июле очередного фестиваля, где Вольфганг Вагнер представил своего первого Парсифаля, в еженедельнике Die Zeit не появилась наделавшая много шума статья Вольфа Доннера Добрый дядюшка из Байройта. В ней автор объяснил читающей публике, что главной проблемой, с которой ей придется столкнуться, когда она будет смотреть фильм по телевидению, является «банализация зла». Этот термин применяется к таким трактовкам личности кровавых диктаторов, когда их пытаются представить обычными людьми и тем самым смягчают преступный характер их деяний: «Друг дома и добрый дядюшка, целование рук и печеночные тефтели: персонифицированный ужас в виде обывателя в идиллическом убежище; повседневный фашизм как невероятная тупость и невежество; история, тягостное прошлое как приятные воспоминания, из которых тридцать лет спустя вытравлено, переделано в забавные истории и доведено до банальности все самое ужасное». В результате Готфрид очутился в довольно скверной ситуации, поскольку на него теперь ополчились не только правые консерваторы, но и либералы и представители левого лагеря: «Евреи-вагнерианцы презирали меня как пособника нацистов, а вагнерианцы правого толка обвиняли в клевете на близких. Левые либералы стали меня избегать, поскольку считали, что, предав Зиберберга, я перебежал на сторону Винифред. Общество друзей Байройта и прочая байройтская публика отмежевались от меня, полагая, что фильм повредил имиджу города. Появились даже сомнения в добросовестности моих намерений относительно диссертации о Вайле». Больше всего Готфрида огорчил отказ сотрудничать с ним и с Байройтом Эрнста Блоха. Во время традиционного отдыха на Рождество 1975 года в Арозе Вольфганг прочел сыну письмо тюбингенского философа с отказом написать статью для фестивальной брошюры. Блох обосновывал свой отказ тем, что, как еврей и антифашист, он не может принимать участия в байройтском предприятии, поскольку, как писал с его слов в своей книге Готфрид, в показанном в ноябре в Германии фильме Зиберберга «вновь проявилась старая связь музыки Вагнера с нацизмом, будто бы дезавуированная при денацификации Виланда и Вольфганга Вагнеров». По словам Готфрида, при последующих встречах с Блохом отец пытался переубедить философа и склонить его к продолжению сотрудничества, но ему это так и не удалось.

Что касается давшего разрешение на съемки фильма и одобрившего его черновой вариант Вольфганга, то он был просто вне себя от ярости – и не только из-за обмана коварного режиссера, но и из-за неразумного поведения матери, представившей семью в довольно неприглядном виде за год до празднования столетнего юбилея фестивалей (а ведь сколько он потратил сил, чтобы коричневое прошлое Вагнеров по возможности забылось!). Поэтому перед самым началом фестиваля он собрал международную пресс-конференцию, посвященную проблеме взаимоотношений семьи Вагнер с Гитлером. Вольфганг не допустил на нее ни мать, ни сына и давал объяснения от их имени сам. Он заверил журналистов, что Винифред уже признала сделанные ею в фильме высказывания необдуманными, а принявший участие в съемках фильма его сын просто погорячился, а потом «ужаснулся» полученным результатам. О своей роли в создании этой ленты он умолчал, но заверил пишущую братию, что в дальнейшем запретит матери посещать Дом торжественных представлений. После этого широкую популярность приобрела карикатура Эрнста Марии Ланга, на которой Вольфганг Вагнер в форме железнодорожного кондуктора преграждает вход в Дом торжественных представлений своей матери, держащей на руках кобелька с головой Гитлера.

Что касается Винифред, то она была зла как на обманувшего ее Зиберберга, так и на себя, поскольку обольстилась его приятными манерами и вежливым обращением: «Я полагала, что это приличный господин!» Она не успевала оправдываться за свои высказывания, и уже в сентябре 1976 года писала Курту Оверхофу: «Я никогда не знала заранее, о чем он спросит, и все, что не касается тематики фильма (то есть истории фестивалей), – это высказывания, сделанные исключительно в частных беседах с Зибербергом в перерывах между съемками и не предназначенные для обнародования. – Однако негодяй без моего разрешения оставлял магнитофон включенным и, не раздумывая, сделал эти высказывания достоянием общественности». Больше всего ее возмутило то, что в фильме прозвучал ее восторг в случае возможного появления Гитлера у ее порога – эту фразу она произнесла, поскольку была уверена, что микрофон выключен. Год спустя один журналист под воздействием фильма задал вопрос, что бы он сделал, увидев у своего порога Гитлера, Альберту Шпееру, и тот ответил: «Здесь? Сегодня? В Гейдельберге? I would call the police [Я бы позвонил в полицию]!» Таким образом, Винифред осталась приверженкой Гитлера в большей мере, чем его бывший ближайший соратник, – правда, ей не довелось отсидеть за свои убеждения двадцать лет в тюрьме.

* * *

Вольфганг Вагнер начал подготовку к постановке «Кольца столетия» загодя и еще летом 1972 года предложил уже имевшему опыт работы на фестивале Пьеру Булезу стать ее музыкальным руководителем. В качестве постановщика сначала планировали пригласить явно имевшего интерес к опере кинорежиссера Ингмара Бергмана (ранее он ставил Похождения повесы Стравинского, позднее снял фильм-оперу Волшебная флейта на шведском языке), однако постановка Кольца, да еще в таком специфическом месте, как Байройт, показалась ему рискованной. Летом 1973 года решили пригласить Петера Штайна, и тот дал принципиальное согласие, но стал выдвигать совершенно неприемлемые требования. Сначала он предложил сократить Кольцо до двух вечеров, с чем никак не могли согласиться руководитель фестиваля и дирижер постановки, а потом у него возникла идея поручить постановку команде режиссеров из числа его единомышленников – каждому