Жизнь волшебника - Александр Гордеев

в сравнении с тем, что затевается тут.

Роман встаёт из-за стола, разминая вдруг отчего-то затекшие ноги, проходит по кухне; как бы

случайно, но уже другими – вчерашними, вечерними – глазами смотрит на молодую тёщу: а если

это и впрямь реально возможно? С ней можно сблизиться?! Но ведь за те памятные плевки он

хотел, даже намечал ненавидеть её всю жизнь. Хотя мешает ли тут одно другому? А может быть,

для того-то и надо сблизиться? Чем это не месть? Впрочем, думать и рассуждать уже не

получается. События катятся по каким-то другим направляющим. Её намеки столь прозрачны, что

охотное, податливое воображение Романа, как пушинки сметает с пути все заградительные «ежи»

рассуждений, намерений, осторожности.

– Да, вы, наверное, правы, я совсем не умею обращаться с женщинами, – соглашается,

пожалуй, уже не он, а его хитрая похоть, – но уж какой есть. Кто меня тут этому научит?

– Так ты и с гостями не умеешь обращаться, – с усмешкой, которая даётся ей нелегко, замечает

тёща.

– Почему? – трезвея на несколько градусов в своём и без того трезвом состоянии,

настороженно спрашивает он.

– Ну, как встречают гостей? Как-то отмечают это… Конечно, это делается, обычно, в день

приезда, но не подсказывать же такие элементарные правила, когда приезжаешь…

А-а-ах! А ведь в холодильнике давно уже для чего-то стоит неизменный верный «Агдам»! И

тёща тоже видела его. Роман молча достаёт холодную тёмно-зелёную бутылку, срезает

пластмассовую пробку, набулькивает в тонкие стопочки с краями в золотой каёмочке. Первый

поднимает свою:

– За приезд!

397

Хорошо заметно, как сразу же, долгожданно и с наслаждением отдаётся Гуляндам Салиховна

наступающему хмелю, хоть в их семье спиртное не принято. Разговор и дальше продолжается

вроде бы так же, о том о сём, а вот атмосфера уже иная – возникает что-то уютное, тёплое,

интимное.

– А с женщинами обращаются нежно и чутко, – вдруг словно вспомнив что-то важное для себя,

продолжает Гуляндам Салиховна после третьей рюмочки.

– А как это? – с наивной улыбкой спрашивает Роман.

– Ну… Ну, как такое расскажешь… Ну, вот подойди-ка сюда… Смотри. Дай руки… Положи их на

плечи…

Роман как на чужих ногах подходит к аппетитной тёще со спины. Его трясёт так, словно он

подходит не по ровному полу, а по крупной стиральной доске. Нерешительно, как что-то горячее

трогает её покатые, полные плечи, всё так же опасаясь, что она засмеётся и повернётся, показав

совсем другое лицо. Но, пожалуй, отсюда ещё можно достойно отступить. Пальцы, кипящие

мурашками, прилипают к плечам. Лица Гуляндам Салиховны не видно. Она, словно раздумывая,

гладит его руки ладонями и вдруг осторожно перекладывает на свою плотную грудь. Роман,

почувствовав упруго натянувшуюся атласную ткань большого лифчика и его прямые лямки,

оказывается прибитым к полу столбняком… И всё понятно! Невероятно, чудовищно, но никакая это

не игра! «Боже ж ты мой, если ты только есть на небесах, – мысленно обращается он к тому, в кого

не верит, – ты посылаешь мне очередное испытание. Зачем ты снова макаешь меня о грех?

Именно в грех, потому что с Тоней – это не грех. Грех – это сейчас. Но если ты здесь не причём, то

прости меня, потому что мне уже не устоять». Каким-то вторым планом Роман понимает, что это

его импульсное, как молния, обращение – не более чем дешёвый, показушный жест перед самим

собой, а правда состоит в том, что он и впрямь уже не может сдержаться.

…После, когда схлынувший сексуальный жар оставляет обоих грешников дымно трезветь на

семейной кровати Мерцаловых, их общий стыд кажется безмерным. Оба понимаю, что они

совершили преступление. Тёща ещё по какой-то инерции тянется напоследок с поцелуем, но

Роман уже как льдина. Она, наткнувшись на стену его неподатливости, отворачивается и вовсе

застыло замирает.

– О-ё-ёй, о-ё-ёй, – шепчет она, промывая в себе случившееся, – что я делаю, что я делаю, ведь

я же честная женщина… Ведь я же педагог. . У меня двадцать лет педагогического стажа… Ведь ты

же годишься мне в сыновья…

– Да, мама, по возрасту, пожалуй, гожусь, – спокойно, с усмешкой и над ней и над собой

произносит Роман, – да всё это ерунда – твой возраст или педагогический стаж. Всё это не помеха.

Но вот то, что я твой зять…

Какое уж теперь «вы»? Теперь это «вы» смято, как влажная от их пота простыня. Теперь она

вроде как и не тёща даже, а одна из его женщин: сфотать – и в чёрный пакет! Очевидно же, что

если сейчас он снова захочет взять её, то, несмотря на все её эти причитания, она лишь по-

восковому податливо уступит. Ей это понятно и самой. «Вот я на тебе и отыгрался», – с усмешкой,

которая не нравится и ему самому, думает Роман.

Стыдливо отвернувшись, Гуляндам Салиховна сидит, свесив ноги с кровати, и плачет. Роман

видит дрожащую спину этого педагога, с чёрной родинкой на пояснице, на большие круглые груди,

которые видно даже со спины, и ему становится забавно от такого невиданного фокуса этой и

впрямь непредсказуемой, потрясающей жизни. Ну, он-то ладно… Понятно, что он грешен, как чёрт.

В конце концов, у него это не первая клякса – ему, отломанному ломтю без рода и племени, без

близких и родных, да ещё с той бездной душевного кариеса, что обнаружил в нём прапорщик

Махонин, быть может, и наплевать на мораль и правила… В его душе есть то, чего нет в душах

других, а именно – особый люк, в котором видна чёрная зияющая бездна. Но для его внезапной

партнёрши это вряд ли допустима, ведь у моралистов, педагогов и воспитателей такого люка быть

не должно… Вот тебе и месть…

– Это всё спьяна, всё спьяна, – лепечет Гуляндам Салиховна.

– Спьяна? – с насмешливым недоверием удивляется Роман. – Разве с трёх рюмочек – это уже

спьяна?

– Мне же надо было выпытать всё про тебя, – жалуется она ему. – Я думала, ты выпьешь да

разговоришься… Но я сорвалась.

– А чего ж ты так ослабла?

– Да оттого, что я от своего мужа не вижу ни ласки, ни тепла…

– А вообще-то тебе понравилось? Тебе было хорошо?

Впрочем, об этом можно и не спрашивать. Она была похожа на некий сдержанный шар,

наполненный огнём и страстью, как бывает наполнено соком созревшее яблоко. Редкие женщины

оказываются такими, и не будь она (смешно сказать!) тёщей, он восхищался бы ей, а не

посмеивался, даже чуть-чуть с издёвкой.

– Мне было не хорошо, а прекрасно! – искренне признаётся она, повернув мокрое от слёз лицо.

– Знал бы ты, сколько