Птичий город за облаками - Энтони Дорр

привязанных к его знаменам. Омир прижимается к дереву, стараясь не замерзнуть. Еще двое взбираются на бронзовую трубу, тот, что в красной шапке, заглядывает в ее устье, и в этот самый миг исполинская пушка стреляет.

Кажется, будто палец Всевышнего протянулся с облаков и сотряс основания Земли. Тысячефунтовый каменный шар летит так быстро, что его невозможно увидеть. Слышен лишь рев, с которым он рассекает воздух, но раньше, чем сознание Омира успевает отметить этот звук, дерево на дальнем конце поля разлетается в щепки.

Почти одновременно исчезает дерево в четверти лиги дальше, и на мгновение Омиру кажется, что шар так и будет лететь за горизонтом, круша дерево за деревом, стену за стеной, пока не исчезнет за краем мира.

Вдали — наверное, в лиге отсюда — земля и камни брызжут в стороны, как будто незримый плуг ведет огромную борозду, и эхо взрыва отдает в мозге костей. Толпа разражается криками — не столько торжествующими, сколько ошалелыми.

Устье махины дымится. Из двух канониров один стоит, держась руками за уши, и смотрит на то, что осталось от человека в красной шапке.

Ветер уносит дым.

— Страх перед этой штуковиной, — шепчет Махер себе под нос, — будет сильнее ее самой.

Анна

Они с Марией стоят в очереди перед церковью Пресвятой Богородицы Живоносный Источник вместе с десятком других чающих исцеления. Лица монахинь под апостольниками похожи на сухие репьи, хрупкие и бесцветные; самой молодой по виду лет сто. Одна принимает в миску Аннино серебро, другая высыпает монеты из миски в складки своего одеяния, третья машет рукой в сторону лестницы.

Там и сям свечи горят перед мощевиками, в которых хранятся кости святых. В дальнем конце, далеко под церковью, Анна и Мария протискиваются мимо грубого алтаря, на локоть покрытого оплывшим свечным воском, в подземный грот.

Источник журчит, подошвы сандалий скользят на мокрых камнях. Игуменья набирает воду, добавляет заметную долю ртути и встряхивает свинцовый кубок.

Анна держит кубок, пока Мария пьет.

— Какая она на вкус?

— Холодная.

В сыром полумраке слышно эхо молитв.

— Ты все выпила?

— Да, сестра.

Они выходят из церкви. Здесь, снаружи, всё — ветер и яркие краски. Листья летят, шурша по церковному двору, а известняковые полосы в городских стенах как будто светятся в косых лучах солнца.

— Ты видишь облака?

Мария поднимает лицо к небу:

— Да, кажется. Я чувствую, что мир стал ярче.

— Видишь плещущие флаги над воротами?

— Да. Вижу.

Анна шепчет благодарственные молитвы, и ветер несет их прочь. Наконец-то, думает она, я что-то сделала правильно.

Два дня Мария благостна и спокойна, сама вдевает нитку в иголку, вышивает от зари до зари. Однако на третий день головная боль возвращается, незримые злые духи вновь отгрызают куски от поля ее зрения. К вечеру на лбу у нее блестит пот и она не может самостоятельно встать со скамьи.

— Наверное, я пролила часть воды, — шепчет Мария, когда Анна ведет ее вниз по лестнице. — Или я мало выпила?

За ужином все мрачны и обеспокоены.

— Я слышала, — говорит Евдокия, — султан пригнал еще тысячу каменщиков — достраивать свою крепость у пролива.

— По слухам, если они работают медленно, им рубят голову, — подхватывает Ирина.

— Нам легко представить себя на их месте, — замечает Елена, однако никто не смеется.

— Знаете, как он называет эту крепость? На своем варварском языке? — Хриса оборачивается через плечо. Глаза у нее сверкают; она упивается страхом. — Горлорез!

Вдова Феодора говорит, что такие разговоры не на пользу их работе, что стены города неприступны, что ворота отражали и варваров на слонах, и персов с камнеметательными машинами из Китая, и войско болгарского хана Крума, который пил вино из человеческих черепов. Полтысячи лет назад, говорит вдова, город осадили варварские корабли. Их было столько, что глаз не видел им конца-краю, и осада длилась пять лет, так что горожане уже ели кожу со своих башмаков, но тут император взял Ризу Пресвятой Богородицы из Влахернской церкви, пронес ее по стенам, а потом окунул в море. По молитвам Божьей Матери началась буря и выбросила вражеские корабли на скалы, и все до единого нехристи утонули, а стены устояли.

Вера, говорит вдова Феодора, будет нашим доспехом, а благочестие — нашим мечом. Вышивальщицы умолкают. Семейные разбредаются по домам, остальные уходят в свои каморки, Анна идет к колодцу — набирать воду в кувшины. Ослик Калафата щиплет сено из жидкой охапки. Под застрехой воркуют голуби. Холодает. Может быть, Мария права, может быть, она выпила слишком мало священной смеси. Анна вспоминает взволнованных итальянцев в шелковых дублетах и бархатных куртках, вспоминает их перепачканные чернилами руки.

Там есть еще такие манускрипты?

Как они лежат?

На боку? Или составлены на полках?

На крыши наползают клочья тумана, как будто Анна вызвала его силой мысли.

И вновь она проскальзывает мимо сторожа и кривыми улочками спускается в гавань. Гимерий спит подле своей лодчонки, и когда Анна его будит, хмурится, будто силясь совместить несколько девчонок в одну. Потом проводит рукой по лицу, кивает, встает, долго мочится на камни и, наконец, спускает лодку на воду.

Анна кладет мешок с веревкой на нос лодки. Четыре чайки с тихим криком проносятся над головой. Гимерий смотрит на них, затем начинает грести к монастырю на скале.

На сей раз Анна карабкается по стене гораздо решительнее. С каждым движением, приближающим ее к цели, страх ослабевает и скоро уходит совсем. Пальцы цепляются за кирпичи, которые она помнит с прошлого раза, ноги толкают вверх. Вот и голова льва. Анна проползает в пасть и спрыгивает в просторную трапезную. Духи, дозвольте мне пройти.

Ущербная луна светит сквозь туман. Анна находит лестницу, поднимается, проходит длинным коридором и через дверцу вступает в круглую комнату.

Это призрачная страна, царство пыли, на грудах бумаги там и сям растут маленькие папоротники, все гниет и рассыпается в труху. В некоторых шкафах — монастырские записи, такие тяжелые, что Анна едва может их поднять, в другом она находит тома, чьи страницы от плесени и сырости слиплись в сплошную массу. Анна набивает в мешок столько книг, сколько может унести, тащит его по ступеням, спускает в лодочку и недолгое время спустя уже идет рядом с Гимерием по мглистым улочкам к дому итальянцев.

Косолапый слуга зевает с риском вывихнуть челюсть и отправляет их во двор. В мастерской двое итальянцев пониже ростом спят на стульях в уголке, однако высокий потирает руки, будто ждал Гимерия и Анну всю ночь.

— Заходите, заходите, давайте посмотрим,