Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чуешь ли, Гране,
Как я горю?
Пламя желанья
Пылает в груди,
Друга скорее
Рукой охватить
И в страстном объятьи
С ним слиться навек!
Хейа– хо! Гране!
Вот господин твой!
Зигфрид! Зигфрид!
Я снова, снова твоя!
Ясно, что здесь гибель – не смерть в обыденном понимании этого слова. Небытие, ожидающее Зигфрида и Брунгильду, – при всем трагизме возмездия за героический индивидуализм Зигфрида – одновременно и возрождение правды. И не только для тех, кто останется на земле после исчезновение Вотана и других богов, но и для самих героев. Их небытие – это, прежде всего, небытие в мире «договоров» Вотана, где малая ложь неизбежно порождает ложь вселенскую. Так же и в «Тристане и Изольде»: торжество любви есть, одновременно, отрицание лживого дня». (Вагнер сам склонен был видеть в «Тристане» «вариацию» мифа о Нибелунгах и проводил прямую параллель между Зигфридом и Тристаном, Брунгильдой и Изольдой)25. Зигфрид и Брунгильда, так же, как и Тристан и Изольда, не просто умирают, а продолжают существовать как бы в ином измерении. «Назовем ли мы это чудесное царство – смертью? – писал Вагнер во «Вступлении» к «Тристану». – Или лучше – чудесным миром вечной ночи, посланцами которого явились нам плющ и виноградная лоза, выросшие из могил Тристана и Изольды, чтобы сплестись в сердечном объятии, как гласит предание?»26. В этом пояснении, которое Вагнер вместе с партитурой своей музыкальной драмы отослал Матильде Везендонк, так же, как и в последнем монологе Брунгильды – не смерть и разложение, а торжество неиссякаемой любви.
Для Брунгильды неразделима любовь к миру, искупление которому она несет, и любовь к Зигфриду. Но и для Вагнера любви, лишенной живой чувственности, просто не существует. В письме к А. Рекелю, протестуя против метафизического презрения к чувственному, Вагнер утверждал: «Любовь в своей живой полноте возможна только в пределах пола. По-настоящему любить можно только как мужчина, как женщина. Всякая иная любовь имеет своим источником любовь сексуальную, является ее отподоблением, тяготеет к ней, рождена по образу ее»27.
Процитировав это письмо Вагнера, Томас Манн заключает: «Это сведение всех решительно проявлений «любви» к сексуальному – несомненно аналитического свойства. В нем сказывается тот же психологический натурализм, который обнаруживается и в метафизической формуле шопенгауэровского «средоточия воли» и в фрейдовских теориях культуры и сублимации. В ней подлинно выражен девятнадцатый век»28. Как видим, «девятнадцатый век» у Томаса Манна соединяет Вагнера с Шопенгауэром и Фрейдом. Однако вагнеровская «любовь» никак не сводится к «сексуальному» в понимании Шопенгауэра или Фрейда. Оставаясь (в противоположность аскетической любви, проповедуемой католицизмом) чувственной, подлинная любовь столь же и духовна. И всегда связана с положительной сущностью мира (финал «Тристана», финал «Кольца», весь «Парсифаль»), что уж никак не совпадает с шопенгауэровским «средоточием воли» (от которой ведь следует отречься) или психоаналитическим определением любви как «совокупности всяческих извращений»29.
Любовь у Вагнера в той же мере, в какой она противостоит аскетизму, не имеет ничего общего и с самой по себе чувственностью. В самом начале «Золота Рейна» возникает уродливый образ вожделения: карлик Альберих. Вот как он обращается к резвящимся Дочерям Рейна:
Хе-хе! Резвушки!
Как вы красивы!
Славный народ!
И свой Нибельхейм
Я б позабыл,
Если б подплыли вы.
Вот с этим-то угодливо– плотоядным «Хе-хе!» и вступают на сцену силы зла. За светлым весельем Дочерей Рейна, плеском волн, за беззаботной жизнерадостностью – в музыке следует мрачный аккорд, и тут же: «Хе-хе! Резвушки!». Дочери Рейна ошиблись, приняв Альбериха за существо, сгорающее от любви, и ошибка стоила им золотого клада. Вожделеющий к трем сестрам одновременно, карлик предельно пошл: дочери Рейна только смеются над ним. В результате, Альберих проклинает недостижимое для него и захватывает золотой клад Рейна, несовместимый с любовью, но дающий всю полноту власти над миром:
Владеть миром
Поможет золото мне.
Любви не добился,
Так власть себе захвачу!
Эта альтернатива пронизывает всю тетралогию и разрешается в пользу подлинной любви в последнем монологе и последнем действии Брунгильды. Гибель старого мира и есть, по Вагнеру, торжество светлой и гармоничной любви.
Среди противников вагнеровской концепции любви следует назвать хотя бы одного, но, пожалуй, самого нетерпимого. Это – Фридрих Ницше. Ко времени полемики с уже покойным композитором этот философ публично отрекся от своей книги «Рождение трагедии из духа музыки», написанной им в результате бесед с Вагнером в Трибшене30. Наступил период «Ницше contra Вагнер», когда философ «уничтожал» своего бывшего учителя, друга и единомышленника бескомпромиссно, желчно и постоянно. И прежде всего, разумеется, критиковал Ницше вагнеровскую концепцию любви. «Артисты, – писал он в «Вагнерианском вопросе», – обыкновенно так же, как и все, даже более – не знают любви. Сам Вагнер не знал ее. Они верят тому, что они освобождены от самих себя, потому что они желают счастья другому созданию, и часто даже за счет своего собственного. Но в награду за это они желают обладать этим созданием…»31. После этой спекуляции на слове «обладать», которая позволила незаметно отождествить любовь с похотью (совсем в духе Альбериха), Ницше продолжает: «Человек всегда был трусом перед вечноженственным. Наши любовницы это знают. Из многочисленных примеров любви – и по справедливости, может быть, самых знаменитых – мы можем заключить, что любовь – не что иное, как самый утонченный паразитизм, способ залезать в чужую душу. Но как все это дорого стоит всегда!»32.
Любопытно, что этот взгляд Ницше развивал именно в «Вагнерианском вопросе». Однако «Ницше contra Вагнер» оказывалось не чем иным, как «Ницше contra Ницше». Ведь сам он не только знает, что такое любовь в действительности, но и мучительно переживает ее отсутствие в собственной жизни: «…лишь между парами, – пишет он сестре, – может существовать действительное, полное и совершенное общение. Между парами. Упоительное слово, полное успокоения, надежды, обольщения, радости для того, кто всегда и неизменно был одинок; для того, кто никогда не встретил существа, созданного для него, несмотря на то,
