Последний юности аккорд - Артур Болен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну а четвертый? – напомнил я.
– Четвертый? Четвертого плохо помню, мы и прожили-то с ним совсем ничего. Он какой-то был со странностями. Любил, когда я его… даже неприлично как-то сказать… ну, в общем, знаешь, похоже он мазохист был. Мне то хрен с ним, если тебе нравится, когда, прости, Господи… Ну не буду об этом. Но ведь он и зарабатывал – курам на смех. Всю жизнь мечтала с альфонсом жить. Ну, короче, дала ему под жопу ногой. А вот пятый, – Наташка оживилась, потянулась к стопке, – хороший был. Полковник. Настоящий. Любил меня, а уж я его берегла! Ни о ком так не заботилась, как о нем. Ведь это его квартира, ведомственная. На пенсию собирался, да только видишь, помер вдруг. Сердце отказало. Мы с ним пять лет вместе. Хорошая была семья, скажу тебе. Он веселый был, не зануда. Не ревнивый, опять же… Мы с ним и в лес ходили, ведь тут недалеко лес-то, и на рыбалку! Дети к нему хорошо относились. И вдруг – такое горе…
– Инфаркт? – осторожно спросил я.
– Да вроде…. Три месяца назад, прямо в больнице… Теперь я вот тут, доживаю. Дочка его собирается со мной судиться из-за квартиры, только у нее никаких шансов, можешь мне поверить. У меня в Питере тоже есть квартира, там Сережа, сын мой, живет сейчас. А я вот тут… доживаю свой век
Сказала она это просто, без рисовки, без грусти. Выпила она уже полбутылки, но не запьянела, и знаете, что меня по-хорошему удивило? Она не хвасталась, как многие пьяные. Эта ее черта очень симпатичная была и в юности: она совсем не умела хвастаться, мне кажется, и тщеславной по-настоящему она никогда не была; про своих мужчин она рассказывала с удовольствием, но без бравады.
– Работаешь? – спросил я из вежливости.
– Адвокат в Тосно. В областной адвокатуре. Сначала по гражданским, потом по уголовным делам. Мне нравится, знаешь… Работаю три дня в неделю, всегда могу освободить себе день-другой. Беру только то, что мне нравится, никакой крови и спермы, все, накушалась в свое время. Так, кражи, грабежи… Тридцатник свой имею, а мне больше и не надо. Последнее дело, правда, неудачное. Десять эпизодов и по каждому следственный эксперимент! На прошлой неделе целый день по болотам ползали со следаком и этим чудилой, а у него эпизоды – то сумка с тремя рублями, то какой-то рваный свитер…Пацан еще совсем, напился, накурился какой-то дури, вот и бегал по полям, бросался на всех, как псих…
Зазвонил телефон, она взяла трубку.
– Да! Конечно. Проникающее? Острым металлическим предметом? Ну и чудненько. Пусть копают. Я завтра буду, разберемся. Все. Пока.
– Экспертиза разродилась, – пояснила мне, закуривая. – Я много дел не беру, всех денег не заработаешь, правду говорю? Ну а ваш брат работает – мама не горюй, слушай, где вы таких уродов только находите? Тут читаю один рапорт, в слове профессор три ошибки.
– Зато вы все продажные, – вяло и дежурно парировал я.
Наталья хохотнула, затушила хабарик.
– Ну, а ты? Как? Расскажи хоть о себе… Ты как в ментовку-то попал?
Я неохотно повторил свою биографию. Никакого желания хвастаться, приукрашивать не было, как это часто бывает в подобных случаях. Да Наташа и слушала невнимательно.
– Блин, пойдем же, я покажу тебе свои фотографии! – воскликнула она вдруг.
Мы прошли в комнату, поперек которой стоял низкий, расстеленный диван. Она села с альбомом посредине, я плюхнулся рядом, наши ноги прижались и мне стало неловко. Но не Наташке. Она перелистывала альбом
– Вот, это мой первый. Видишь? Красавец! А это на нашей свадьбе, а это Светка, ну ты ее знаешь, а это я с детьми, а это мой третий….
Я смотрел с волнением; мужчины были разные, красивые и не очень, Наталья полнела от мужа к мужу; с четвертым на меня уже смотрела дородная мадонна с мощной грудью, а пятого за плечо держала расхристанная шальная баба с хмельным блеском бесстыжих глаз… Все это было и увлекательно, и тягостно. Вдруг она крикнула: «А вот эту я подарю тебе!» – и протянула мне фотографию, на обороте которой я прочитал: «П/Л Сосново, 1979 год». Я перевернул снимок и тихо ахнул. Это была Она. Наталья Сидорчук образца 1979 года.
Красивая стройная девушка с милым задумчивым лицом, большими грустными глазами стояла на веранде дома нашего отряда. Как же непохожа она была на ту Наталью Сидорчук, которую я пронес в своей памяти почти тридцать лет! У нее был вовсе не волевой подбородок, а нежный, глаза под черными бровями были очень наивными, в красивых губах пряталась грустная усмешка… она обнимала деревянный столб изящной тонкой рукой, на ней было то самое джинсовое платье, которое я помню до сих пор… И в этой бунинской девушке было столько доверчивости, столько тонкой трагической печали, словно ее душа уже тогда знала всю ее дальнейшую непутевую бурную судьбу, что у меня на глазах навернулись слезы.
– Наташка, Наташка, – вырвалось у меня, – что же ты с собой наделала! Зачем? Какая же ты бестолковая дура!
Я испугался, но она не обиделась.
– Бери на память, – усмехнулась она. – Ужкакая была, такая и есть, Миша. Пожила… не жалуюсь. Не то, что некоторые. Мужики у меня были красивые, деток вырастила… Буду вот теперь клубнику на даче выращивать.
И сказала она это без пафоса, даже без горечи, закрыла альбом, небрежно кинула его в секретер. Я поспешно спрятал фотографию в пиджак, боясь, что она передумает.
Через полчаса я стал решительно откланиваться. Наталья уже была пьяна, бутылка была пустая. Разговор стал бестолковым, с матерком. Я обещал вернуться, чтобы сходить с ней на рыбалку. Перед дверью я набрался смелости и поцеловал ее осторожно в губы, она обхватила мой затылок, привлекла к себе и я почувствовал, как ее язык сладострастно проник в мой рот. Это совершенно не входило в мои планы. Я мягко освободился и открыл дверь.
– До скорого свидания.
Она смотрела на меня, как на ушедшую дичь.
– Ладно. Звони, не забывай.
Я выскочил из парадной,
