Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я смотрел на нее до тех пор, пока она не скрылась в толпе. Никто еще не говорил мне так красиво: «Желаю тебе счастья».
Мне не нравилось вспоминать прошедшее, я старался работой — этой механической беспрерывной явью — расширить свое время, чтобы в нем не осталось места воспоминаниям. Впервые за всю жизнь мне нравилось оставаться одному — и я понимал, что раньше был другим. Случилось ли то изменение, о котором я грезил, когда жил в семье? Мне казалось, что мой брат давно уже прошел эту грань, достиг какой-то личной точки всевластия. Он ушел в собственный поход и зашел слишком далеко. Точно так же англичанин Скотт достиг когда-то полюса, того предела, после которого вернуться нельзя. Моряк погиб на обратном пути — не потому ли, что пришел на полюс вторым? Будь он первым, он бы вернулся живым, и это было бы продолжением дороги вперед. Но его опередил Амундсен. Книга об этом ледяном путешествии лежала в моей комнате, и я вечерами читал и перечитывал ее; когда-то ее точно так же читал мой брат. Кто из нас в этой гонке был Амундсен, а кто Скотт? — вот что мучило и изводило меня, особенно ночью в полусне, когда работа, деньги и все сегодняшнее казалось призрачным, а ледяная пустыня, по которой мы шли — две черные точки, я и мой брат — казалась мне настоящим, истинным и последним миром, в котором и протекала всегда наша жизнь.
Постоянные поездки в Турцию опьяняли — я действовал как человек, получающий наслаждение от каждого своего шага, но боязнь остановиться делала шаги прыжками, каким-то бегом совсем не в ту сторону. В сентябре, когда начался учебный год, я, забыв о своей снисходительности, принял участие сразу в нескольких студенческих вечеринках. Теперь я легко знакомился с девушками, а о Лине вспоминал лишь тогда, когда думал о брате. Однокурсники, как и раньше ничем не выделили и не удивили меня, а я, удивляясь только себе, чувствовал, что мне мало той жизни, что я веду; мне сегодняшнему необходимо было каждый день проживать так, словно уже наступило завтра.
Шел дождь, я только что вернулся из поездки и решил позвонить брату домой. Со мной поздоровался женский голос. Я сказал: «Это его младший брат», — и стал ждать. Потом услышал голос Вадима: «Привет, Гип, как жизнь?» — сказал он без тона вопроса, как человек, думающий о своем. Я ответил: «Прекрасно, Вадик. Я хотел бы встретиться». Он сказал: «А… ну заходи», — и назвал адрес.
Дверь мне открыла негритянка — молодая девушка в светло-бежевом платье и в кружевном переднике, — поздоровавшись, она спросила, не зовут ли меня Валерий. Она говорила с акцентом, почти незаметным. Я ответил, что да, я младший брат Вадима. Она опустила глаза: «Идите за мной», — и пошла по коридору. Я шел за ней и слушал музыку — казалось, я хорошо знаю эту мелодию, слышал ее когда-то давно, в детстве. Негритянка остановилась в конце коридора и, негромко постучав в дверь, отворила ее и пропустила меня вперед. Я вошел — музыка звучала вокруг, везде. Комната была зашторена. Вадим, заложив руки за голову, сидел спиной ко мне и смотрел на огромный экран монитора, где шел фильм — странно яркий, с неправдоподобно четким, почти стереоскопическим изображением. Подойдя, я догадался, что фильм компьютерный. Я видел тропический лес, голубые и оранжевые цветы, полуобнаженных, похожих на живые статуи, женщин, а рядом мужчину-европейца, — он медленно стягивал с сидящей на траве женщины красную яркую ткань. Вдруг я все узнал: это были персонажи картин Гогена, его зелено-золотистые таитянки и сам художник, они медленно, нежась в лучах проникающего сквозь деревья света, готовились прямо здесь, на шевелящейся компьютерной траве, заняться любовью.
Я смотрел не отрываясь. Вадим протянул руку и щелкнул пальцами по клавиатуре — изображение застыло. Затем повернул ко мне голову, поднял с ковра пульт и убавил звук музыки.
— Невероятно… — не удержавшись, сказал я.
Вадим развернулся ко мне на своем вращающемся кресле, голову склонил на плечо и слегка улыбнулся — как всегда влево.
— Невероятно — что? — спросил он. — Песня или мой Гоген?
— Песня?.. Да, я слышал ее… Что это?
— Специально для тебя, Влерик, — сказал Вадим, — я поставил эту песенку. Ну, помнишь?
Я сел в другое кресло.
— Что-то очень знакомое, — сказал я, прислушиваясь, — я слышал это… ты включал эту музыку тогда, давно, в своей комнате, ну, когда мы жили вместе.
— Точно. Это Урия Гип — или Хип, или по-английски Uriah Heep, была такая группа, впрочем… есть и сейчас, а песенка называется «Июльское утро». Сентиментальная плаксивая вещь. Но пожалуй, сегодня поплакать стоит, ведь мы так редко встречаемся, а, брат?
— Может откроем шторы?
— Конечно, — брат что-то нажал на столе и шторы раздвинулись.
— Люблю работать в темноте, — сказал он, — тогда легче входить сюда, — он постучал рукой по экрану.
— Это компьютерная графика?
— Не совсем. Это, Гип, что-то вроде электронного искусства. Знаешь, брат, я придумал серию фильмов «Внутри искусства» или что-то в этом роде. Как тебе идея?
— Я видел, — сказал я. — По-моему, в этом есть что-то нелепое. Или страшное. Твой Гоген… это какой-то дьявольский мультфильм.
Брат коротко рассмеялся.
— По одной из версий Гоген умер от сифилиса, я вот конструирую, как это могло быть. У меня уже есть автопортрет Ван-Гога, снимающего повязку с уха, озвученный «Крик» Мунка. Джоконда, которая разевает свой рот, а там зубы мелкие, гнилые. Босх и его райские наслаждения плоти, квадратные кирпичи Малевича. Да, кстати, о незабвенной Моне Лизе…
— Это — чушь, — вдруг сказал я, едва узнав свой голос. — Это чушь, потому что непонятно, зачем ты это делаешь. Зачем? За это платят деньги?
— Платят, Влерик. И довольно неплохие. А потом будут платить еще больше. Ты даже не представляешь, сколько сейчас могут заплатить за анатомический разрез шедевра. Впрочем, вряд ли это и шедевр… — он встал и вытащил из ящика стола книгу в яркой глянцевой обложке. — Вот, взгляни, это делал я, называется «От наскальной живописи до электрического солнца». Как бы краткая энциклопедия искусства от и до — книга для юношей,
