Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Али тронул меня за плечо и сказал, что отец ждет. «Интересный фильм, — сказал я ему по-английски, кивая на экран, где шли титры. Он закивал, быстро говоря по-русски: «Да, да». Мне показалось, что он не турок. Может быть курд или албанец. Мы пошли. Идя за ним по длинному коридору, глядя на его спину, я вдруг почувствовал опасность — там, впереди, куда мы еще не дошли. Мне все показалось нереальным: жара, чужие люди, начинающаяся головная боль. Хотелось кока-колы. Хотелось убежать — немедленно, резко обернуться и броситься по коридору назад. Я представил, как глупо это будет выглядеть со стороны, и улыбнулся. Хотелось пить.
Когда Али начал спускаться по узкой лестнице, я уже все понял — лениво, думая о прохладе. Мы вошли в узкую дверь и очутились в помещении, тоже узком. Там стояли двое: высокие, плечистые, в глаза бросались выпирающие из-под коротких рукавов бугры бицепсов. Третий — я ощутил — уже стоял за спиной. «Ты не заплатил, — по-русски, с сильным акцентом сказал один из них. «За что?» — спросил я. Парень показал листок бумаги, на котором был написан счет: триста долларов за обед. «За две бутылки пепси?» — спросил я. И тут же меня обхватили сзади руками за шею. Но я, подчиняясь внезапному толчку сильной головной боли, быстро качнулся назад и ударил того, кто стоял сзади, затылком в лицо — это было злое, странное желание сбить огонь боли еще большей болью — как тогда, когда сгорел мой Материк. Парень выпустил меня, должно быть от неожиданности. Мгновенно повернувшись, я бросился в открытую дверь по ступенькам вверх, ощущая, как от резких толчков тела снова начинает болеть голова и тут же упал — на ровном месте, даже не споткнувшись. Двое прыгнули мне на спину, рывком приподняли, и сразу боль в вывернутых плечах сравнялась с болью головы. Меня перевернули и быстро обыскали. Затем все так же, не отпуская рук, пронесли по коридору и, открыв небольшую дверь, бросили на асфальт. Один из парней — наверное, тот, кому я разбил лицо — все-таки не удержался и ударил меня ногой в живот.
Постепенно прошла вся боль, кроме одной — головной. Я сидел на коленях на грязном, липком асфальте, возле меня стояли ржавые баки с мусором. Отворилась дверь — не та, из которой меня выбросили — соседняя. Вышла женщина в платке и в темном халате, опасливо взглянула на меня, подошла к одному из баков и опрокинула в него ведро мусора.
Я нашел свой бумажник, он был засунут за пояс брюк, там лежала стодолларовая купюра — наверное, на дорогу. Остальные деньги исчезли. Встав, я медленно пошел по липкому асфальту мимо баков, полных мусора. Я шел, шатаясь, и представлял, что кто-то сияющим солнечным ножом сейчас отрежет мне голову — и наступит счастье, исчезнет боль. Выбравшись на пешеходную улицу, я на секунду задержал взгляд на медленно идущем полицейском — я видел, как на его поясе сверкают наручники. Он тоже посмотрел на меня — мельком, неприветливо. Разумеется, жаловаться ему было бесполезно — мне рассказывали десятки историй, напоминающих ту, что случилась со мной, — никто никогда не получал обратно своих денег.
В гостинице меня ждал Файгенблат. Он только что принял холодный душ, вытирался полотенцем и бодро спросил меня, где я был. Я упал на кровать, стянул через голову мокрую грязную футболку и сообщил, что меня ограбили. «Рекетнули? — быстро спросил Файгенблат и подошел ко мне, — где?» Я рассказал, не очень вдаваясь в подробности, потом добавил, что у меня дико болит голова и все, чего я хочу, это спать. «Тогда нужен аспирин», — заявил Файгенблат и, растолкав меня минут через двадцать, заставил выпить стакан шипучего напитка. Я снова заснул — провалился в быстрый бег по темному туннелю, мне в спину стреляли — беззвучно, словно я был под водой.
Ночью, проснувшись, я опять увидел в раскрытом окне освещенные прожектором минареты, услышал шум под окнами, чужую речь. Голова не болела, но мне стоило больших усилий сесть на край кровати, дотянуться до стола и приготовить себе порцию аспирина. Я не хотел думать о том, что случилось — может быть потом, утром. А заснув, увидел продолжение — у меня нет денег, их отняли, но мне надо их сейчас же, сию минуту, вернуть. Я шел по липкой мягкой улице и вздрагивал, чувствуя, как сверху падают большие тяжелые капли влаги — проценты, понимал я, это все время растущие проценты. Кажется, я заплакал во сне и вытер слезы уже наяву — было часов десять утра. Файгенблат, похрапывая, еще спал, а я, раскрыв глаза, понял, что болезнь кончилась и весь бред вчерашнего дня случился наяву — у меня забрали деньги, которые я одолжил под проценты только на десять дней.
Я лежал с открытыми глазами, смотрел в окно. Потом я услышал, как проснулся Файгенблат, он закурил, подошел к моей кровати и сказал, негромко покашливая:
— Говорил же я тебе, Валера, не знакомься ни с кем на улице…
— Это были не наши, — ответил я, — даже не турки… может, албанцы.
— Да какая разница! Надо было сразу бежать к полицейскому, орать, что тебя ограбили…
— Я слышал, это же бесполезно!
— Да кто тебе сказал? Моему знакомому здесь точно так же повезло, так он, не будь дурак, сразу, понимаешь — сразу! — побежал в полицию, и те молча поехали с ним, туда, тоже в какое-то кафе, и давай всех мочить дубинками по голове, узнали, сколько взяли и все ему вернули, все до лиры… А теперь-то, Ромеев, поздно. Я вот что думаю…
— Да нечего тут думать, — сказал я, — я полный ноль, как сказал бы Вадим.
— Какой Вадим?
— Иди к черту, Файгенблат!
— Подожди… Есть одно дело, Ромеев… Можно вернуть твои деньги, сколько их было?
— Какая разница? Мне нужно отдать тысячу через неделю, вот и все.
— Как голова?
— В порядке. Я чувствую себя прекрасно.
— Вот и отлично, — сказал Файгенблат, — сейчас позавтракаем на свежем воздухе и я тебе кое-что скажу.
Я молча стал одеваться.
11
Мы сидели в открытом кафе на набережной, ветер дул с моря в лицо. Я смотрел — впервые за все поездки сюда —
