Возрождение полевых цветов - Микалеа Смелтцер

на то место, где я обычно оставляла ее перед домом на улице, как будто верит, что, если постарается, сможет вернуть ее обратно.

– Я ее продала, – бормочу я, чувствуя желание хоть раз заполнить тишину с ним наедине. – В Бруклине мне машина была без надобности, а дополнительные деньги были весьма кстати, поскольку я…

– Поскольку ты была беременна, – договаривает он за меня.

– Ты готов с ней встретиться?

Он смотрит на меня сквозь густые ресницы, в его карих глазах волнение и радость.

– Да. Да, готов. – Он едва заметно улыбается.

– Тогда идем. – Я протягиваю ему руку. Он берет ее и крепко сжимает, словно он дрейфует в море и отчаянно ищет что-то, что поможет ему удержаться на плаву.

Мы поднимаемся по ступенькам на крыльцо, и я со скрипом открываю дверь.

– Мамочка! – Сэда выбегает из кухни. В ее руке кекс, лицо перепачкано глазурью. – Этот – мой любимый! Бабушка сказала, что песочное тесто!

Рука Тайера замирает в моей.

Он видел фотографии. Он знает, как она выглядит. Но есть огромная разница в том, чтобы смотреть на снимок и на живого, дышащего человека.

Когда я была беременна ею, я часто думала о том, что будет, если я воссоединюсь с Тайером до родов. Как он будет на нее смотреть, когда она родится.

И сейчас у него именно то выражение лица, которое я мечтала увидеть. Он удивлен и ошеломлен как человек, только что открывший одну из величайших тайн мира.

Я почти слышу его мысли – как она похожа на нас, какой она прекрасный маленький огонек в этом мире. Она – драгоценный дар, и мир в ее глазах обретает бесконечность. Она – напоминание о том, что в жизни всегда есть место прекрасному.

Тайер смотрит на меня, в его глазах благоговение. Я вижу, что он не знает, что ей сказать.

Но Сэда не нуждается в подсказках. Он склоняет голову набок, слизывает с губ глазурь и говорит:

– Ты мой папа? Мама сказала, что сегодня я встречусь с папой. Ты дал мне свой ДВД? Нет… не так… как ты это называешь, мамочка?

– ДНК, – поправляю я, подхожу к ней сзади и откидываю ее мягкие светлые волосы за плечи. – Да, детка. Это он.

Тайер прочищает горло и опускается на колено, чтобы быть с ней на одном уровне.

– Привет, – говорит он и протягивает ей руку.

Она смотрит на его руку. Я не заставляю дочку ее пожать. Это ее решение. Она медленно и осторожно пожимает его ладонь и быстро опускает свою ручку.

– Мама сказала, что когда она меня родила, ты сильно грустил и был не готов стать моим папой.

Тайер мельком смотрит на меня, затем снова на нее.

– Это правда. Ты знаешь про своего брата? – Сэда кивает, и Тайер продолжает: – После его смерти я был в ужасном состоянии. Любому родителю тяжело потерять своего ребенка.

Она протягивает руку и нежно прижимает свою ладошку к его щеке.

– Все хорошо. Я тебе помогу.

Он улыбается и накрывает ее ладошку своей большой рукой.

– Поможешь. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

– Мама говорит, что я особенная, раз у меня два папы, которые меня любят. Это правда? Ты меня любишь?

– Да, – хрипит Тайер, с трудом переводя дыхание. – Это правда. Я люблю тебя.

Родительская любовь – это чудо: ты смотришь на своего ребенка и видишь все. Я не перестаю удивляться, откуда на земле берутся такие люди, как мой отец. Мне кажется, это противоречит законам природы.

Он неторопливо протягивает вторую руку, давая ей достаточно времени, чтобы отстраниться или сказать «нет». Но Сэда молчит, и он прижимает свою руку к ее так же, как прежде сделала она.

Мое сердце учащенно бьется. Чтобы не расплакаться, я отворачиваюсь и выхожу на улицу перевести дух. Я не хочу, чтобы Сэда увидела мои слезы или решила, что она сделала что-то не так, потому что все совсем наоборот. Она такая добрая, у нее такое чистое, открытое сердце. Она умеет доверять и многое понимает, и я это в ней очень люблю. Я рада, что ее детство, в отличие от моего, никогда не поглотит тьма.

Я сижу на ступеньках крыльца и слышу, как открывается дверь. Тайер выходит и садится рядом со мной.

– Зачем ты пришел? Тебе не нужно было за мной идти.

Он опускает руки на колени.

– Я знаю.

– Тогда зачем ты это сделал?

– Я волновался за тебя.

– За меня? – Я недоверчиво смеюсь. – Почему?

– Это ты мне скажи. Что тебя тревожит?

– Просто я злюсь на себя, – бормочу я и наблюдаю за пчелой, которая жужжит над ноготками возле тропинки.

– Злишься на себя? – в замешательстве спрашивает он. – За что?

– За то, что скрывала ее от тебя. Это было неправильно. Я навредила этим и тебе, и ей.

Тайер вздыхает, опирается на локти и вытягивает ноги на лестнице.

– Я потерял шесть лет общения с нашей дочерью. – Я вздрагиваю от этих слов. Это удар в самое сердце, но это правда, а слышать правду тяжелее всего. – Это хреново, Салем, и да, это ужасно, что ты скрывала ее от меня, но у каждого поступка есть причины. Я не могу вернуться в прошлое и изменить твое мнение, чтобы все сложилось по-другому. У нас есть эта одна реальность, и я не собираюсь тратить и злиться на прошлое. Ты вернулась, Салем, – и это шанс. Я дал себе клятву, что на этот раз его не упущу. А наша дочка? Она – чудо. Давай не будем зацикливаться на том, что могло бы быть, хорошо? Я хочу двигаться дальше. А ты хочешь?

– Очень.

– Вот и славно. – Он протягивает мне руку. – Давай пожмем руки. Прошлое принадлежит прошлому, а будущее принадлежит нам.

– Нам, – улыбаюсь я, и он сжимает мою ладонь.

Потом он помогает мне подняться, и мы возвращаемся в дом к нашей дочери.

Глава двадцать шестая

Тайер

– Это лучшие спагетти, которые я когда-либо ела, мамочка. – Сэда жует нанизанную на вилку фрикадельку.

– Я рада, что тебе нравится, милая. – Салем смотрит в мусорное ведро на контейнеры от обеда, который я заказал ей домой. Уголки моих губ дергаются, но я сдерживаю улыбку. Я почти слышу, как крутятся ее мысли, как она удивлена тем, что ресторанные спагетти нравятся нашей дочери больше домашних.

– Сэда, – говорю я. – Какой твой любимый цвет?

Она морщит нос.

– Радуга, но мама говорит, что это предмет, а не цвет. Тогда розовый.

Мое сердце восторженно