Рабыня Малуша и другие истории - Борис Кокушкин

Разъяренный Петр послал в Тироль гвардейского офицера капитана Румянцева и с ним четырех гвардейских офицеров с приказанием доставить царевича в Россию.

Но оказалось, что родственники прячут его, переправив в Неаполь, укрыв в почти незаметном замке Сан-Эльмо.

Тогда по совету Екатерины Петр отправляет с графом Петром Андреевичем Толстым письмо к сыну, в котором было сказано, что Алексею следует вернуться в Россию, что никакого наказания не будет ни ему, ни его жене, «если ты моей воли послушаешься и возвратишься».

Хитрому и мудрому Петру Андреевичу удалось убедить Алексея вернуться на родину, где его тут же взяли в оборот. Из пыточной отцу непрерывно приносили окровавленные листки с фамилиями заговорщиков – камердинера, домоправителя, бывшего царского денщика Александра Кикина, многих придворных дам, из которых выбивали признания батогами.

Испугавшись масштабности заговора, Петр отдает окончательное решение относительно сына на откуп Особой комиссии. И все 127 ее членов проголосовали за смертный приговор царевичу. Выполняя ее решение, Бутурлин, Толстой и Ушаков задушили Алексея подушками, а официально объявили, что он умер от «жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексической».

По Санкт-Петербургу поползли досужие разговоры о том, что царевич де «умер не своей смертью» Но их пресекли жестко и без всяких расследований.

Дабы показать свою непричастность к смерти сына, на следующий день после его кончины Петр принимал поздравления по поводу годовщины Полтавской битвы, устроив торжественный обед и веселье.

Но ни это празднование и даже не торжественный спуск на воду нового корабля, сопровождаемый фейерверками, не могли успокоить душу царя.

А тут подкатила новая беда…

В ходе расследований Особая комиссия попутно обнаружила, что, находясь в монастыре, его бывшая жена Евдокия завела себе любовника – майора Глебова.

Государственный канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, докладывая царю, расписал во всех подробностях произошедшие интимные встречи, что окончательно вывело Петра из равновесия.

– Куда смотрел архиепископ Досифей, которому было поручено досматривать за ней? – взревел Петр, грохнув кулаком по столу.

– Он покрывал ее блуд, – пожал плечами граф. – Видно, сочувствовал, не иначе…

Сам же подумал: «И чего взбеленился? Она ныне не жена ему, а стало быть, вольна в поступках».

Но Петр, казалось, обезумел.

– Глебова пытать – пусть все расскажет, как блудодействовал с бывшей царицей! – орал он. – Сам приду, проверю!

И действительно, он явился в пыточную, где несчастного майора прижигали раскаленным железом и углями, секли кнутом, но тот молчал, видимо, не понимая, чего от него хотят.

Запирательство майона привело Петра в бешенство.

– На кол! Да сделать скамейку для ног, чтобы раньше времени не помер. И оденьте потеплей, чтобы не замерз на морозе, – брызжа слюной, кричал он. – Да поставить перед окнами Евдокии…

Разошедшийся Петр уже не мог остановиться. По его приказу Александру Кикину, охранявшему бывшую царицу, отрубили сначала руки, потом ноги, а после того, как отрубили голову, посадили ее на кол. Несмотря на святой сан, колесовали и архиепископа Досифея.

Ближние друзья Петра Александр Данилович Меньшиков и Франц Лефорт, наблюдая за государем, были обеспокоены психическим состоянием друга.

– Я заметил, что он все чаще приходит в ярость по малейшему пустяку и все медленней отходит от нее, – поделился наблюдениями Франц. – Иной раз у него отнимается левая рука и застывает в гримасе левая же щека, а отходят они только на второй день.

– Я иной раз захожу к нему, а он сидит неподвижно в кабинете, смотрит на портрет Анны и в этот момент ничего не видит и не слышит вокруг себя, – согласился с ним Меньшиков. – И знаешь, мне порой в голову приходит дурная мысль – он и столицу-то перевел из Москвы в Санкт-Петербург только для того, чтобы быть подальше от Немецкой слободы, не видеть дома, что он подарил Анне и не встречаться с людьми, которые были возле нее.

– Да ну, ерунда, – отмахнулся Франц.

– Я понимаю, и все-таки, – вздохнул Александр. – Не вылазит эта мысль из головы…

– Может быть, он и Виллима Монса назначил в личную канцелярию Екатерины в память об Анне?

– Ага, пустил козла в огород, – усмехнулся Меньшиков. – Этот бабник как раз там кстати. И без того Екатерина принимает мужиков без счета, а тут еще один. Рожает без конца, а от кого дети, сама, небойсь, не помнит… Вон уже с десяток в подоле принесла.

– Тихо ты, – предупредил Франц друга. – Я только не понимаю, – неужели Петр не догадывается об этом?

– Может быть, догадывается. Только если рубить головы всем ее любовникам, страна останется без советников царя, – засмеялся Данилыч.

Петр в это время был в инспекторской поездке в Архангельск. Вопреки обычаю, он в этот раз не выслал вперед гонца с сообщением о своем скором прибытии. А при появлении в столице он прошел прямо в спальню жены и застал там ее с Виллимом Монсом в весьма непотребном виде.

Эта новость так поразила самодержца, что он слег на две недели, предварительно распорядившись отсечь голову соблазнителю и посадить ее на кол.

С этих пор Петра стали мучить сильные головные боли. Меньшиков заметил, что его друг все чаще хватается за сердце.

В один из дней он слег окончательно. Собравшиеся вокруг него близкие в растерянности ждали, чем кончится его болезнь. Лекарь, срочно вызванный из Пруссии, на вопрос о состоянии больного только разводил руками.

В один из дней Петр на мгновение очнулся и еле слышно пробормотал: «Отдайте все…»

Присутствующие в недоумении стояли, поглядывая друг на друга. А склонившемуся над другом Меньшикову показалось, что с последним вздохом Петр прошептал: «Анхен…»

Данилыч решил, что ему померещилось и не стал говорить об этом присутствующим. Мало ли что мог пробормотать человек, уходящий в небытие… И незаметно для всех положил в изголовье умершего друга портрет его любимой…

Вымученный рассказ

Мир тебе и покой, бедная родная сторона моя! Как люди, некогда жившие на тебе, знаю я, нуждались в покое, хотя бы даже в смертном, как они говорили, так и ты, помню я, нуждалась тогда в нем и, может быть, даже и теперь ищешь его…

Сквозь редеющий мрак… я увидел наконец, что все та же она, какою я оставил ее много лет назад…

Я призван был воспеть твои страданья,Терпеньем изумляющий народ!

Иван Аркадьевич, которому на днях исполнилось девяносто лет, сидел в своем кабинете при свете настольной лампы и пересматривал свои старые рукописи. Увлекшись, он не заметил, как в кабинет тихо вошла его жена Агриппина Ананьевна.

– Милый, ты не спишь? – удивленно спросила она.

– Что-то не хочется, – ответил он, откладывая бумаги. – Совершенно нет сна. Старость, видно…

– Какая старость? Вон ты какой еще бодрячок, – она погладила его по руке. – Другие в твоем возрасте совсем дряхлые старики, а ты работаешь без устали. Тебя что-то беспокоит?

– С чего ты взяла? – Он удивленно вскинул брови.

– Э, дорогой, мы столько лет вместе, что живем одними думами.

– Это верно, – согласился он. – Понимаешь, у меня такое ощущение, что я исписался. Не нахожу новых и интересных сюжетов. О молодежи писать не могу, – современную молодежь я совершенно не знаю. Писать абы что, как это делают новые молодые писатели, не хочу и не могу…

– Они мне напоминают молодых петушков, которые кукарекают, но фальцет выдает их отроческий возраст и самонадеянность.

– Вот именно. Сейчас их развелось столько, что своими незрелыми произведениями они завалили полки книжных магазинов. А сюжеты примитивны, как крик того петушка, о котором ты говоришь, – убийства, секс, шпионы, монстры и прочая мерзость. А еще появилась целая плеяда пишущих женщин. То, что они предлагают читателям, сплошной привитимизм, но, накропав целые тома, полагают себя классиками, исходя из того, что, коль много написано, то уже великий мастер! Как один из наших политиков: накропал массу дешевых книжонок и на этом основании затребовал себе ученое звание доктора философских наук. И надо же случиться такому: депутату и лидеру одной из партий действительно присвоили звание доктора философских наук!

– Ну, что касается женщин-писательниц, то здесь есть исключения, – заметила Агриппина Ананьевна.

– Ты имеешь в виду Улицкую, Павлищеву, Гринберг?..

– Именно. – Уже половина первого. Ложись-ка ты спать, – утро вечера мудренее.

– Мудренее ночи, – улыбнулся Иван Аркадьевич. – А ночью только кошмары могут явиться, не так ли?

Утомленный вчерашним ночным сидением, Иван Аркадьевич встал только к обеду. Жену он застал сидящей возле книжного стеллажа и рассматривающей старый альбом иллюстраций русских художников.